26 июня Орденом Русской Православной Церкви преподобного Сергия Радонежского III степени по благословению Святейшего Патриарха Кирилла наградили заслуженного деятеля искусств Андрея Андреевича Золотова за труды в деле сохранения отечественного культурного наследия.  

Мы предлагаем вашему вниманию воспоминания профессора Андрея Золотова, известного искусствоведа, художественного и музыкального критика, заслуженного деятеля искусств России. Действительный член и вице-президент Российской академии художеств размышляет о духовной атмосфере в давнее и недавнее время, о замечательных творческих личностях, с которыми довелось дружить.

В общей квартире на Смоленском бульваре

Мое детство прошло в общей квартире на Смоленском бульваре, в доме номер 15. Все ругают общие квартиры и мечтают об отдельных – людей можно понять, недаром многое в литературе посвящено ужасу общих квартир. Но я жил в прекрасной общей квартире. Там было одиннадцать семей, огромный длинный коридор в так называемом доходном доме начала века. Во дворе жил знаменитый генерал-инженер Карбышев, который стал героем: его обратили в лед в концлагере Маутхаузен. На нашем доме висит памятная доска с его именем. Его я не помню, но помню его жену, она еще долго жила у нас во дворе, и все знали, что это жена Карбышева. Помимо всех тех благодетелей, которые жили в нашей квартире, в одной из комнат жило своеобразное семейство. Когда мы вынуждены были уехать в эвакуацию, их комната показалась им хуже, чем наша, и они переселилась к нам, выбросив все остававшиеся документы нашей семьи. Но такая семья была одна.

Я с теплотой вспоминаю нашу общую квартиру, я очень ей обязан. Там жили три профессора — один из них был академик Белорусской академии наук. Все они были ветеринарами – по соседству была Ветеринарная академия. Это были крупные ученые: академик Сергей Николаевич Вышелесский, профессор Дмитрий Михайлович Автократов, профессор Иван Ефремович Мозгов. У Вышелесского было две комнаты из 11, у Автократова – тоже две, у Мозгова, который был помоложе, была одна большая комната.

Я начал заниматься музыкой в школе. У нас не было пианино, а у профессора Автократова было, и он предложил мне заниматься у него. Вот так начал я свои занятия музыкой – у  профессора Автократова в общей советской квартире… Также Автократов однажды подарил мне книжку с портретом Гоголя, изданную до революции, с золотым тиснением, и сказал: «Вы это в школе проходить не будете, но ты мальчик умный (он почему-то считал, что я  мальчик умный) —  читай сам». В этом томе было не что-нибудь, а фактически запрещенные тогда «Выбранные места из переписки с друзьями». И я начал читать. Другой вопрос, что я тогда понял, но сейчас это моя настольная книга. Я прочел «Выбранные места» раньше, чем «Мертвые души». В какой отдельной квартире я мог бы получить такую книгу? Мой отец был военным, он был человек очень одаренный и интересный, но это было не в его сфере.

Жена Автократова, Надежда Фёдоровна, была из Новочеркасска. Она рассказывала мне, что училась в одном классе с неким Алексеем Лосевым. Я тогда никакого Лосева не знал, но она внесла в мое сознание это имя: сказала, что я подрасту и пойму, что это очень крупный ученый, философ. Я подрос, узнал Лосева, и теперь у меня много его книг.

Мой отец в пору, когда служил в Москве, выстаивал ночами очереди за билетами в Большой театр для меня. И благодаря ему я видел танцующую Уланову, с которой потом много общался и говорил речь при прощании с ней в Большом театре. Я слышал поющими Рейзена, Пирогова, Козловского, Лемешева — великих певцов, с которыми потом общался и, даже можно сказать, дружил. А почему мой отец-военный стоял в этих очередях? Разве это не проявление духовного начала?

Всё очень просто – служить Отечеству!

Мой отец, естественно, был крещён: он вырос на Урале до революции. Он был честнейший человек, прошел всю войну. С 1926 года он был членом КПСС. Но он не делал никакой карьеры, более того: хоть я не стремился и не торопился вступать в партию, он меня еще и придерживал. Он говорил, что комсомольский возраст установили до 28 лет — вот и дождись, а там видно будет. Он не говорил: «вступи — сделаешь карьеру».

Когда много лет спустя мы освящали квартиру, он помогал священнику и всё помнил в этой знаменательной для дома церемонии. Он не был среди людей, которые на эти темы рассуждали – в нем это просто жило. Ни мать, ни отец никогда меня не настраивали против Церкви, никогда не говорили, что священники плохие и т.д. Они никогда не называли их попами.

Среда, в которой я рос, была достаточно разнообразная: с одной стороны, высокоинтеллектуальная, с другой стороны, вполне обыкновенная. Что такое советская военная семья? Хорошая, обычная, без каких-то поползновений на высоты, на интеллектуальное существование. Служили Отечеству — все очень просто.

Отец прошел всю войну, служил и на Сахалине, Чукотке, Курильских островах. За границей никогда не был. Его подстрелили в Эстонии, и до Берлина он не дошел. Всегда говорил, что хоть за границей и не был, зато свою страну знает очень хорошо. И очень этим гордился.

Когда началась война, мне было три года. Я помню первый день войны. Отец в то время учился в Москве в военном учебном заведении. У курсантов был коллективный выход в театр Станиславского и Немировича-Данченко на оперетту «Цыганский барон». Все были с семьями, и меня тоже взяли. Я помню, как в антракте всех собрали и увезли. Уже была объявлена война. Помню, что тогда в театре были кресла синей обивки, и сейчас, после реставрации, им вернули этот синий цвет.

Я родился в особо отмеченном в отечественной истории 1937 году и знаю о многом из той поры: родной брат моей матери был в тюрьме. Потом он был выпущен. Помню, как он сидел у нас в комнате на диване и рассказывал, что ему вгоняли иголки под ногти, чтобы он давал показания. Скромный человек был, парикмахер.

О минувшей советской эпохе

Дело в том, что я считаю, что никогда ничего не минует, не исчезает бесследно. Просто есть время, которое отходит — оно же и приближается. Это также как здесь: когда родные близкие люди уходят из жизни, вы чувствуете их отсутствие, а затем чувство тоски неминуемо заменяется ощущением их присутствия и даже большей близости. Может быть, оттого, что ты к ним чаще обращаешься…

Я часто говорю своим студентам в Щепкинском училище, что все люди друг другу обязаны. Если смотреть из искусства: Станиславский, Щепкин — конечно, мы им обязаны, мы их читаем, о них что-то читаем, их образы нас вдохновляют на поиски чего-то своего. Но — ведь и они нам обязаны. Ведь если бы о них не думали, их не читали, не уважали — зачем они тогда жили? То есть получается взаимная обязанность.

Образ эпохи — это сложное дело. Христианский момент в ней, несомненно, был. Проблема Церкви и общества достаточно сложна, и я совсем не претендую на то, чтобы сколько-нибудь полно ее выразить. Я могу вспомнить тот период жизни, который застал и в котором реально участвовал: мне 75 лет, я довольно давно наблюдаю жизнь общества, начал печататься в 1955 году, опыт литератора у меня – уже более полувека.

Обстоятельства так складывались (в этом я не вижу каких-то своих особых заслуг, но определенное везение и, может быть, промысел), что я знал чрезвычайно много замечательных людей. Среди них много тех, которые признаны и выдающимися, и великими.

Я недавно попытался записать некий перечень людей, которым обязан в жизни. Думал, что этот список не будет очень большим, но уже на первом этапе работы получилось сто человек. Им я обязан тем или иным влиянием на мою судьбу, на мою жизнь, на ее повороты, или, может быть, какие-то акценты с их стороны привели к моим поворотам, размышлениям и т.д. И среди этих людей не было людей антидуховных.

Вы меня спросите: встречался ли я с людьми антидуховными? Наверное, встречался, но их не запомнил. А среди тех людей, кто в моем списке, и тех, кто не записан в него, были люди, которые считали себя верующими, и были те, кто побаивался так себя называть (во всяком случае, в наших разговорах эта тема открыто не затрагивалась), но все равно они были духовно одаренными и возвышенными людьми. При этом они были людьми разной культуры, разного образовательного ценза…

Хочу сказать, что так называемое «прежнее общество», в котором я жил и которое формально завершилось отречением Горбачева от власти, — было духовное общество. Притом, сколько бы ни было гонений на Церковь со стороны власти — в один период совсем много, в другой поменьше, потом снова много, снова поменьше, теперь уж, насколько я понимаю, и вовсе таких гонений нет, — общество оставалось духовным. Мне так кажется. Во всяком случае, с того момента, когда я стал наблюдать это общество уже сознательно. Если бы мы задались целью критически вычленять какие-то негативные стороны общественной жизни, это был бы немножко другой разговор, а сейчас речь о том, что при самых разных обстоятельствах в обществе было очень много доброты. Не было ощущения пренебрежения одними других. Я бы хотел привнести из своего личного опыта несколько капель не просто добрых воспоминаний, а добра из прежней жизни в современность. Люди, которые были весьма и весьма образованы, титулованы и т.д., те, с которыми я общался, не презирали тех, кто не получил такого образования или не стал академиком.

Общество не отторгало Церковь!

Положим, вы спросите: а было ли в самом обществе (не в государственной машине, а в обществе) отторжение Церкви? Для меня сейчас важно сказать: на мой взгляд, не было. Или я этого не чувствовал, или не общался с теми людьми, которые Церковь отвергали, — наверное, и такая часть общества была. Боже мой, кто же к атеизму серьезно относился?! Не знаю. Конечно, я проходил диалектический материализм и все прочее - что-то читал, что-то не читал. Ну и что?

Тогда было и прощение, и понимание. Если в обществе не живет доброта как таковая, то духовности как таковой тоже затрудненно расти.

С теми, кого я знал, я не вел беседы на религиозные темы. Моя идея состоит в том, что духовность в обществе жила, находила разные проявления, порой неожиданные. И люди скрывали это, не говорили об этом. Разумеется, масса людей сообразовывалась с теми конкретными условиями, в которых они жили. Но, по-видимому, все-таки, и духовное воспитание, и даже внутри него специальное церковное воспитание — жило.

Существовало государство, в котором ты живешь, — Россия. Было много моментов в окружающей жизни, которые наносили или могли нанести этому государству, пережившему войну, вред. Надо ли было его защищать? Надо. Армия его защищала, и внутренне мы все были, в чистом смысле этого слова, патриотами. Могу точно говорить о себе. Я помню свои первые поездки — сначала в социалистические страны (не будучи международником или дипломатом, я довольно много поездил). И я помню свой первый выезд в капиталистические страны: это были Англия, Бельгия и Голландия. Когда я вернулся, меня спрашивали, как я там себя чувствовал. Совершенно не кривя душой, я по простоте душевной отвечал, что чувствовал себя великим человеком. Потому что именно в Англии я ощутил, что за мной крылья моей великой страны. Было ощущение какой-то исключительности. Это, конечно, не относится ни к доброте, ни к духовности…

Сейчас, такова воля Божия, возрождается духовное самосознание общества в целом, не только тех людей, которые непосредственно принимают участие в жизни Церкви. Но я напомню: для всякого взлета нужны исходные позиции, просто с нуля не взлетишь, нужен аэродром. Был где-то какой-то заснеженный аэродром, который один дяденька все время подметал, и однажды неисправный самолет там сел и люди спаслись. Летчики теперь герои. Но, значит, этот заснеженный аэродром русской духовности был, иначе ничего бы не взлетело. Я уж не говорю о том, что перелом, конечно, произошел во время войны. Самая знаменитая речь Сталина — «…знамя великих предков». С этого момента, а может быть, еще и раньше, русская государственность стала себя ассоциировать с монархией, хотя национальное самосознание существовало под названием советского образа жизни. Надо четко понимать, что произошла резкая смена, как все теперь говорят, от демонстративного и болезненного, влекущего множество жертв откатывания от России как таковой, к новому возвращению в нее. Да, в другом облике, с необходимостью повторять какие-то идеологические словеса, которым мало кто придавал значение. Разве кто-нибудь всерьез изучал эти доклады? Нет, конечно. Да, я покупал для порядка какие-то брошюрки, но не читал их. Прочел ли я хоть один доклад вождя на XIX или еще каком-либо съезде? Нет, не читал, разве что просматривал.

Помню цитату из доклада Маленкова на XIX съезде: «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнем сатиры выжигали бы…» и т.д. Сейчас я своим студентам в Щепкинском училище привожу это как пример одностороннего подхода и смешения. Гоголь и Салтыков-Щедрин, с моей точки зрения, имеют мало общего. Гоголь жёг вовсе не огнем сатиры, а наоборот, огнем духовной любви.

«Бывшего» ничего не бывает

В России кончился советский период — я задолго до перемен 1991 года употреблял эту формулировку в некоторых своих статьях. Я могу не скрывать, что мне не нравится выражение, которое присосалось к языку: «бывший Советский союз», так же, как мне не нравится выражение «бывшая жена», «бывший муж». Я считаю, что «бывшего» вообще ничего не бывает. Что было, то и есть. Можно просто говорить «Советский союз» — мы же не говорим «бывшая царская Россия». Либо «исторический Советский союз», «отошедший в историю Советский союз» — сыгравший свою историческую роль, а вы теперь оценивайте, какую именно, разбирайтесь, если можете. Но «бывший» — это непонятно. Во-первых, слово «бывший», как бы к нему ни относились, имеет отрицательный оттенок. А еще живы миллионы людей, которые жили в этот период истории России: кто-то все помнит, а кто-то говорит, как, например, мой младший сын Всеволод, что он полгода жил в Советском союзе, потому что родился 17 августа 1991 года. Это такой исторический момент.

Главная моя идея состоит в том, что был такой заснеженный аэродром. Ограничена была церковная жизнь: старосты, которые доносили, но ведь кто-то доносил, а кто-то нет… Духовное начало очень глубоко вошло в жизнь всех людей в России, в жизнь русского народа. Ведь народ — это же не просто население, народ — это лучшее, что есть в каждом отдельном человеке. Был ли духовным человеком мой отец? Был. Был ли он христианином? Был: он прошел настоящий путь христианина, на его могиле сейчас совершенно правомерно стоит крест. Надо ли отказываться от прошлого? От прошлого, ни от какого, нельзя отказываться, надо разобраться в нем и вспомнить лучшее. Худшее само не забывается. А лучшее, как ни странно, забывается быстро.

О вине и ответственности

У Михаила Михайловича Бахтина, известного ученого, филолога, духовно взывающего человека, среди его знаменитых работ есть одна очень скромная статья  1919 года «Искусство и ответственность», где трактуется вопрос об ответственности. Трактуя это понятие, он обращается к понятию вины — он соединяет вину и ответственность, считает, что только вина и ответственность вместе могут создать что-то живое. Одна только ответственность, о которой мы так часто говорим, может составить порой только что-то механическое. А ощущение вины, той самой, о которой говорил Твардовский в поэме «Василий ТёркинЭ — «Мать-земля моя родная, / Ради радостного дня /Ты прости, за что — не знаю. Только ты прости меня». Это «за что — не знаю» всегда есть: что-то недоделано, что-то мог сделать лучше, кому-то что-то недосказал. И ощущение, что надо доделать, досказать, довыполнить соединяется с ощущением ответственности, которое несет в себе  организующее для этого начало, создает в конечном итоге нечто важное. Бахтин говорил о том, что искусство виновато перед жизнью за то, что не смогло сделать ее ощутимо лучше, а жизнь виновата перед искусством за то, что она не пустила искусство вглубь.

Это ощущение вины и ответственности подступает к человеку не сразу, тем более, что о вине говорим мало, об ответственности — много больше и часто это оборачивается безответственностью. Оно вырастает в человеке на основании какой-то определенной духовной структуры, потому что для того, чтобы прийти к высотам духовного восприятия, даже к самим шагам в сторону этих высот, должна быть духовная структура внутри. Структура эта формируется во внешне обычной жизни. Конечно, ей более естественно появиться в семье, где есть религиозное воспитание, но таковое — особая статья. Духовная структура личности — это составляющая национального самосознания, русского менталитета. Я уверен, что многие наши соотечественники, которые говорят, что они неверующие, часто говорят об этом не подумав, в себе не разобравшись, пойдя на поводу тенденций внешней жизни, из желания от кого-то не отстать или наоборот к кому-то пристать. Где-то в глубине души они понимают, что это не так. И чрезвычайно важен этот аспект взаимоотношений Церкви и общества. Это очень тонкая сфера жизни. И потому, конечно, глубоко правы наши вероучители, которые призывают не отталкивать никого от себя, не ставить ни на ком крест. Чем дольше человек пребывает в атмосфере любви, духовности, истинной религиозности, тем больше он может понять и увидеть вокруг себя спокойным, умным взором. И люди духовные могут к себе кого-то привлечь — не обязательно в свой приход, а в мир истины. Есть замечательное высказывание у великого русского критика и выдающегося русского человека Владимира Стасова. Он был феноменальной личностью, знал все искусства, потрясающе писал о музыке, об изобразительном искусстве, он был археологом, внес огромный вклад в библиотечное дело; многие художники и писатели обязаны ему многим — например, Самуил Маршак вырос у него на коленях, он поручал своей дочери пестовать его в Крыму, у Самуила Яковлевича были слабые легкие. Так, в письме к Мусоргскому Стасов писал: «Не тот большой художник, кто только фуги (имеется в виду музыка), руки и ноги (имеется в виду изобразительное искусство) знает и умеет, а в ком живет чувство истины на все – на все». Вот это чувство «истины на все – на все» свойственно в той или иной степени людям культуры более обостренно — может, оттого, что они более всего на этом сосредоточены, но от них тоже идут круги по воде.

Если говорить о том, насколько духовным было общество советского периода, вновь вернусь к мысли о том, что нет ничего минувшего. Что такое советское общество? Была ли советская эпоха? Да, это эпоха, но можно говорить и о советском периоде русской жизни. И попытка критического пересмотра каждого исторического периода времени — это дело естественное, но и болезненное. Попробуйте разбирать каждый исторический период — в любом случае на что-то ваше сердце отзовется. Когда мне говорят, что XX век был страшным, я думаю о том, что XIX век тоже был страшным. Степень «страшности» — это очень условно. Но для каждого, кто жил в это время, это реальность, с которой трудно совладать: в конце-концов, какое мне есть дело до другого века, когда у меня в этом столетии погиб любимый родственник или случилась еще какая беда. Может быть и иначе — в этом веке у меня все было прекрасно, а то, что происходит сейчас, никуда не годится.

Люди эпохи

Ощущение духовной устремленности было свойственно многим людям, а формы выражения были разные. Среди тех людей, о которых я хотел бы сказать, кому бы я хотел воздать должное, были Георгий Васильевич Свиридов, русский композитор, Александр Георгиевич Габричевский, выдающийся знаток архитектуры, изобразительного искусства, музыки. Такие дивные художники, как недавно покинувший этот мир Андрей Андреевич Мыльников, петербургский художник, ныне здравствующий (и дай Бог ему здоровья!) Андрей Андреевич Тутунов, академик Академии художеств, замечательный живописец. Яркий художник Виктор Калинин, тоже член Академии художеств и глубоко религиозный человек. Наконец, мне довелось общаться с такими дивными писателями, как Чингиз Айтматов и Виктор Астафьев. И о каждом этом человеке можно было бы говорить и говорить — долго, отдельно, подробно.

Я знал людей, которые верили очень глубоко. Генрих Густавович Нейгауз был из русских немцев, гениальный русский музыкант, учитель Святослава Рихтера. Мы никогда с ним не вели специальных церковных разговоров, но я знал, что этот человек живет духовной жизнью.

Не буду говорить о Марии Вениаминовне Юдиной, с которой я близко не общался, но много ее наблюдал. Она вызывающе ходила всегда в черном, чтобы ее принимали за монахиню, но она была, действительно, очень глубоко верующий человек.

Теперь возьмем более узкий круг, так скажем, «художественной интеллигенции». Старшее поколение этих людей было глубоко связано с Церковью. Они получили определенное воспитание и от него не отказывались. Может быть, они не произносили лишний раз каких-то деклараций, которые бы осложняли их творческую жизнь или просто человеческое существование. Но я не помню, чтобы кто-нибудь порочил Церковь. Русские, евреи, армяне — это были разные люди. Одни из них были верующими, другие таковыми себя не называли. Видите, я не говорю, что таковыми себя не считали… Когда себя таковыми не называли – в этом не только чувство какого-то страха перед властью (может быть, и это частично имело место). Говорят про комсомольские облавы: мол, выслеживали, кто в церковь идет. Наверное, и это было. Я ходил. Страха, что меня сфотографируют, а завтра уволят или откуда-то выгонят, у меня не было. Я не герой, если у меня и есть какие-то заслуги, то не в этой области. У меня есть определенная заслуга перед Церковью, но это была заслуга государственного деятеля, а не прихожанина. Равно не стоит приуменьшать или недооценивать масштаб гонений на Церковь и преувеличивать разрыв между Церковью и обществом в широком смысле. Я бы не стал здесь искать дополнительных противоречий и дополнительных противостояний. Сейчас я говорю довольно точно. И противоречий достаточно, и противостояний, наверняка. Но дополнительных не нужно специально искать. Поэтому я, прежде всего, констатирую уважительное отношение к Церкви, к священнослужителям и, наконец, к духовной жизни как таковой, которая, безусловно, существовала в той интеллектуальной и интеллигентской среде, в которой я общался.

Посох для Патриарха, протоиерей Всеволод Шпиллер, отец Александр Киселев и современное священство

Священники были люди разные. Но, я думаю, наиболее просвещенные из них понимали, что не надо отстраняться от общества и, по возможности, не надо выстраивать стену между людьми, которые являются прихожанами и теми, кто не являются вовсе или являются не их прихожанами. Мудрость, культура и качество личности имели очень большое значение.

Я знал, как минимум, одного такого замечательного священника в свое время — это был протоиерей Всеволод Шпиллер. Я наблюдал его близко, мы беседовали, я бывал в Николо-Кузнецком храме, где он служил. Это был поразительный человек удивительной культуры и  мягкости. Я был молод, он никогда не спрашивал меня, как часто я  бываю на службах и т.д. Мы просто беседовали, его интересовали какие-то события художественной жизни, мое мнение. Мы с ним встречались не только в храме, но и в домашней обстановке. Я никогда не чувствовал какого-то высокомерия или укора. Это производило очень мощное впечатление. И он сыграл большую роль в том, чтобы консолидировать интеллигенцию вокруг Церкви.

Сегодня, конечно, очень важно, как себя мыслят сами священнослужители. Я в учителя им не гожусь, но могу сказать, что очень важно то, как священник общается с обычным народом, а не только со своими прихожанами. Хорошо, когда нет высокомерия – это располагает людей. Не надо людей специально «зазывать», но, тем не менее, ощущение, что священник — это человек особенный, всегда есть и должно быть. И когда особенный человек разговаривает с тобой как с человеком тоже особенным, ощущаяв тебе то, что есть и, может быть, даже приписывая тебе то, чего у тебя нет, возникает удивительное чувство – общности и общения.

Важна личность священника, я в этом уверен. Мне мой сын внушает, что священник есть священник, на исповедь нужно идти вне зависимости от того, как ты относишься к его личным качествам. Это правильно – я это понимаю и умом, и сердцем, понимаю, что в момент исповеди говорю не со священником. И, тем не менее, личность священника – важна. Отец Всеволод, например, активно участвовал в гражданской жизни. Мне известно, что он с риском для себя использовал свои каналы для пересылки рукописей Солженицына за рубеж. Да вспомним хотя бы то, что он сознательно вернулся в Россию из Болгарии по специальному разрешению Сталина, которое испрашивал Патриарх. Путь поразительный – от скромного офицера врангелевской армии до священника.

Также я знал еще одного замечательного священника – протопресвитера Александра Киселева. Совершенно потрясающая личность! С отцом Шпиллером их объединяет уважение к личности другого человека, безотносительно к тому, насколько тот воцерковлен. Отец Александр не проверял меня – он просто во мне что-то видел, он верил. А как они общались с моим отцом! Как с родным братом…  И у отца не было никакого отчуждения – наоборот, было событием, что в дом пришёл священник! Думаю, что для священнослужителей это тоже, в определенном смысле, проблема: где они – над обществом или внутри него. Это они должны решать сами. И в этом смысле личность священника не только важна для рождения новых христиан, но и содержит потенциал для влияния на жизнь общества в целом.

Но вернемся к отцу Александру. Он сыграл в моей жизни огромную роль, и я очень часто и горячо его вспоминаю.

Неоднократно я общался с Патриархом Алексием, который произвел на меня огромное впечатление как личность. Мы с ним познакомились, когда он был еще митрополитом. У меня есть его визитная карточка – как народного депутата. Там написано: «Митрополит Ленинградский, народный депутат СССР». Я принял по его просьбе довольно сложное решение в свое время о том, чтобы выдать на его интронизацию посох митрополита Петра из музеев Кремля. Это было сложное дело, а Патриарх добро помнил. Я поздравлял Патриарха Алексия в момент интронизации в Елоховском соборе вторым из светских лиц. Тогда там не присутствовали никакие высшие руководители. Мы потом встречались несколько раз. И я очень благодарен отцу Владимиру Вигилянскому за то, что он помог мне на прощании с Патриархом – я мог подойти близко и действительно попрощаться.  

Евгений Мравинский

Настоящим глубоко верующим человеком, который соответствует всем требованиям и всему нашему представлению об облике христианина, был Евгений Александрович Мравинский. Это был величайший русский дирижер, один из великих дирижеров ХХ века – без малейшего преувеличения. И человек по-настоящему церковный, и гигантский артист  - со своими страстями, и боролся с ними, очень себя клеймил нередко. Это воплощение идеального русского художника, который не отделял себя от Церкви ни на минуту. Я его снимал, остались работы мои и моих коллег – десять  часов дирижирующего Мравинского, беседующего со мной и репетирующего — это уникальный художественный документ. И из этих десяти фильмов только два сняты в живом концерте.

Я хотел продолжать с ним работу, понимая, что его внутренняя жизнь настолько интенсивна и возвышенна, что, конечно, публика в кадре приобретает определенное значение, но не более того. Тогда я начал его уговаривать сниматься в пустом зале: потом публика увидит по телевизору, т.е. услышит музыку в вашем исполнении. Это ему совершенно не было нужно, ему в тот момент было уже 70 лет, и он был выше этого. Но однажды он мне сказал: «В сущности, присутствие публики в зале — это условность. Ее может быть больше или меньше, а играть надо для Господа Бога». Я это воспринял и стал убеждать его сниматься в пустом зале: замечательно, для Него и будем играть в пустом зале, а я буду снимать. На этом договорились. Это отдельный роман, как я его уговаривал: до последней минуты все могло сорваться. И когда я снимал его, то пытался визуально трактовать концертный зал (бывшее Дворянское собрание в Петербурге) как храм, а его — если не как священнослужителя, то как человека священнодействующего. Это так и было на самом деле: вся его работа была священнодействием.

О нем можно много говорить. Это был человек концентрированной духовности. Что это означает – что они бегали по улицам, устраивали демонстрации? Нет. Они работали, создавали такие образцы искусства, которые возвышали Россию. Мравинский был одним из трех-пяти крупнейших дирижеров мира. Когда Герберт фон Караян был со своим оркестром в Петербурге на гастролях, Мравинский пошел послушать репетицию. Он вышел на хоры в зале, а Караян спиной почувствовал, что на него смотрят, обернулся, увидел Мравинского, поднял оркестр и сказал: «Я прошу приветствовать моего учителя». Мравинский ненамного был старше Караяна, но это были люди одной высоты – заоблачной.

Мы часто общались с Мравинским. Иногда Евгений Александрович звонил и говорил: приезжай. Я садился в поезд, ехал, мы встречались и о многом говорили. Эманация духовной передачи. Это был человек колоссальной культуры – он писал стихи, обладал литературным дарованием. Сейчас его вдова, музыкант и профессор Александра Вавилина-Мравинская, чудная флейтистка (она играла на флейте в оркестре и до сих пор профессор Санкт-Петербургской консерватории) подготовила и издала толстый том дневников Мравинского. Сегодня многие путают: записи для себя, как было у Свиридова, это не дневники. Это собрание записей для себя – Свиридову всегда нужно было письменно фиксировать что-то для себя, думать – таковы были особенности внутреннего мыслительного процесса композитора. Смешная деталь: мы со Свиридовым разговаривали практически каждый день, виделись раз, а то и два в неделю, и он мне писал открытки с таким содержанием: Жаль, редко видимся. Но при этом – какое понимание другого! Ощущение некоего духовного присутствия – назовем это так. Отношение к другому человеку не только как к равному, но и колоссальный интерес к этому человеку. Иные известные люди общаются с вами только потому, что вы можете им быть как-то так или иначе быть полезными – прославить их как-то, написать о них что-то. Но вы сами по себе им малоинтересны. Но очень мало людей из числа тех, чьим вниманием дорожит общество, которым вы интересны сами по себе, безотносительно к тому, что вы для него сделали. Конечно, и Свиридов, и Мравинский принадлежали к этим удивительным людям.

Вот я думаю, в чем еще заключается духовные свойства личности – что-то передается вам, вы сами приобретаете доселе не бывалое значение – вы сами о себе больше начинаете понимать, вы сами возрастаете в собственных глазах.

Виктор Астафьев

Об Астафьеве. Недавно я набрел на большой том его писем, отлично изданный. Я знал его, мы общались, он бывал у меня в гостях в Москве, я бывал у него в Красноярске, в Овсянке, мы вместе летали в тайгу, у меня есть его книги, им надписанные. И вот сейчас я читаю его письма, и он снова и снова потрясает меня свой проникновенностью, глубиной, точностью, непосредственностью. Помимо того, что я там на четырех страницах нашел упоминания о самом себе – он в письмах к другим людям описывает наши встречи в Москве! В добрых тонах, проникновенно, нежно, и это очень мне приятно и очень дорого – у меня самого есть письма от него, которые в эту книгу не вошли. И вот кому-то он пишет о своем впечатлении от книги Маркеса «Осень патриарха» и говорит о том, что это можно сравнить только с «Тихим Доном» Шолохова и новым романом Чингиза Айтматова, имея в виду «И дольше века длится день». Ряд очень точный! И кроме того, не так уж и часто в художественной среде кто-то о ком-то говорит по-доброму. Здесь такая открытость! А вот еще: кто-то из красноярских, какая-то неведомая женщина, пишущая стихи, прислала свои творения Астафьеву – он тепло ответил, одобрительно, что вот, мол, ему понравилось. И добавляет: несколько стихов я бы послал на отзыв Белле Ахмадулиной и дальше два абзаца о Белле — потрясающие слова по проникновению, точности. Казалось бы – Белла Ахмадулина не так уж близка по стилистике к Виктору Астафьеву, они люди разных поколений и разной эстетики, но – вот. Или вдруг он пишет об актерах: «Вот кому мы должны молиться». И называет имена Николая Симонова, Олега Борисова, Иннокентия Смоктуновского, Анатолия Эфроса. Какая точность и как удивительно, что в его стилистику входит в том числе и Эфрос! Какая широта!

Чингиз Айтматов

Чингиз Торекулович Айтматов был поразительный человек! Как глубоко его занимали вопросы религии. Хотя по рождению он был мусульманином, он невероятно высоко ставил Православие. Однажды в нашем разговоре с ним он сказал, что Православие – главная религия. Отец Александр Мень, который много писал о литературе, ставил Айтматова в один ряд с Томасом Манном, и это неслучайно. А еще Чингиз Торекулович дружил с протоиереем Димитрием Смирновым. Это духовная близость людей на уровне уважения, уважения к созданному человеком. Помню, что его «Плаха» вызывала много критики, в том числе и со стороны людей Церкви. Но могу сказать одно – Чингиз Айтматов не богослов, да и не в этом дело. «Плаха» - большой силы вещь. Какая трагическая постановка проблемы!

Георгий Свиридов

Георгий Васильевич Свиридов – гигант русской культуры. Мне посчастливилось общаться с ним без малого 40 лет. Я познакомился с его творчеством в 1959 году на премьере «Поэмы памяти Сергея Есенина», а затем была премьера «Патетической оратории». В 60-м году мы познакомились лично. Отношения строились по возрастающей. У нас были очень близкие, родственные отношения. Личность была невероятно интересная. Человек, который находился в постоянном духовном поиске. Последнее его крупное сочинение, на которое я первым написал рецензию,  - это  «Молитвы и песнопения». Первое исполнение состоялось в Ленинграде, а рецензия вышла в газете «Правда». Ирония, правда? Но в этом было какое-то движение, стремление что-то утвердить. Все непросто. Но публикация в «Правде» давала идеологическое оправдание свиридовскому произведению. Общество тогда шло к переменам, многие люди эти перемены приближали. И в газете «Правда» тоже были люди, которые чувствовали себя причастными к русскому искусству, стремились не разрушить, а наоборот сохранить и преумножить русскую традицию. «Молитвы и песнопения» — это сочинения, написанные для церковной службы, но туда по разным причинам не вошедшие, - как и у Чайковского, Рахманинова. Но следует отметить все же, что некоторые песнопения Свиридова исполняются сейчас во время пасхального патриаршего богослужения в Храме Христа Спасителя и в некоторых других храмах. Хотя Свиридов писал не для того, чтобы его в церкви исполняли, скорее уж для того, чтобы и в концертные залы была привнесена атмосфера духовности. «Молитвы и песнопения» отражали состояние самого композитора, его молитвенное настроение. Свиридов – очень интересный человек. С одной стороны, от рук белых погиб его отец, он автор «Патетической оратории», где стихами Маяковского прославляется советская власть. То есть он был вполне советский человек. Но если вдуматься – так ли все однозначно? «Патетическая оратория» Свиридова – это мысли поэта, конечно. И посмотрите: одна из частей повествует о бегстве Врангеля. Но это не бегство у Свиридова, это трагедия. Свиридов создал сцену такого шекспировского накала, что диву даешься! Это грандиозная трагедия целого народа. Или в «Поэме памяти Сергея Есенина» – встреча сына и отца, это столкновение, показано тоже очень драматично. Свиридов словно вывел Есенина через музыку на большую космическую орбиту русской культуры. В основном-то музыкальное освоение поэзии Сергея Есенина шло в сторону бытового пения – в этом есть нечто оригинальное, но все же это не стихия высокой поэзии. Свиридов вознес Есенина на такой высокий пьедестал – поставил рядом с Пушкиным, Блоком. Это его подвиг. Или возьмите его маленькую кантату на стихи Бориса Пастернака «Снег идет…» - это тоже был своего рода духовный поступок, потому что Георгий Васильевич взял распространявшееся в самиздате и официально неопубликованное стихотворения Пастернака, в котором были такие строки: «Душа моя, печальница / О всех в кругу моем, /Ты стала усыпальницей /Замученных живьем.»

Свиридов позволил себе заменить одно слово у Пастернака: у Бориса Леонидовича было – «и в наше время шкурное», а у Свиридова стало: «и в наше время трудное». Но в любом случае обращение Свиридова к неопубликованному творчеству Пастернака – это был поступок!

Свиридов был верующий, очень мятущийся – артистическая страстная натура. Сейчас в творческой среде многие ухватились за его высказывания для себя, которые недавно были опубликованы его племянником. Но я хочу сказать (уже говорил и снова повторяю!), что эта книга чрезвычайно интересна, но какие-то тексты могли бы и полежать – там, где его высказывания касаются ныне здравствующих людей. И повторюсь – это все же были записи для себя, не для публики. Конечно, за конкретные высказывания, не совсем лицеприятные, ухватились некоторые люди и взялись его ниспровергать с пьедестала. Конечно, с высоты музыкальной гениальности его не сбросишь. Навет на личность навести – можно, но это мелко. И очень грустно. Свиридов был очень светлый человек, хотя и страстный. Он в течение одного или нескольких дней подряд мог по одному и тому же вопросу высказаться по-разному. Помню, как он однажды исключительно высоко отзывался о песнях композитора Андрея Павловича Петрова, говорил, что тот сумел поднять песню в ранг симфонии. Но при этом деятельность Андрея Петрова как руководителя Союза композиторов Санкт-Петербурга он не очень одобрял и что-то об этом и записал (для себя, повторюсь!). В результате, в книге нет высказываний о песнях, а есть то, каким Петров был руководителем. В оценках чужих оценок нужно быть очень осторожными. Тонкое дело – интерпретировать то, что говорил художник. На смерть Дмитрия Дмитриевича Шостаковича он произнес в Большом зале консерватории потрясающую речь – зал рыдал. Потому что Георгий Васильевич был другом Шостаковича, его учеником. Он боготворил Шостаковича, да и тот весьма и весьма высоко ценил Свиридова. И в той книге есть материалы, посвященные тому, как он готовился к надгробной речи. Максим Дмитриевич Шостакович говорил, что это было лучшее, что можно было сказать о его отце. Но при этом Свиридов отстаивал свой собственный творческий путь. У него была теория, что симфонизм на Шостаковиче окончился, дальше должна развиваться вокальная музыка – и в книге есть записи, которые отражают выяснение Свиридовым своего творческого кредо. И критикам Георгия Васильевича это дает возможность упрекать Свиридова в неблагодарности по отношению к учителю, к Шостаковичу. А о тщательной подготовке надгробной речи никто не вспоминает при этом. Одним словом, мы часто бываем несправедливы друг к другу – нужно ценить то лучшее, что есть в нас. В конце концов, народ – это лучшее, что у нас есть. Народ отличается от населения. Население можно посчитать, а народ не исчисляется. Есть большие народы, малые народы – и каждый народ со своими проблемами. Поэтому для меня Свиридов – это человек, который на своем этапе утвердил русскую культуру, русскую мысль, русский характер, русскую духовность в современном искусстве.

Он довольно часто в наших беседах вспоминал слова Блока: «Россия для меня – лирическая величина.» В моем фильме о Свиридове он даже это говорит. Россия как величина лирическая – это не только метафора, но и духовная реальность. Неслучайно, когда Георгий Васильевич Свиридов скончался, Патриарх Алексий II предлагал его вдове, Эльзе Густавовне, чтобы отпевание ее супруга было или в Храме Христа Спасителя или в Елоховском соборе. Выбрали нижний храм в Храме Христа Спасителя, потому что верхний в ту пору еще не действовал.

Генрих Нейгауз

Генрих Густавович Нейгауз был грандиозной духовности человек. Я уж не говорю о том, что огромной образованности, страсти, большой духовной погруженности человек. Я с ним не имел бесед на тему Православия, однако знаю, что с ним тесно общался протоиерей Всеволод Шпиллер. Они оба были люди с настоящим просветительским жаром. У них не было презрения к людям. Могла быть ирония к госструктурам, чиновникам, к разного рода вывертам власти, которые они на себе испытывали. Но было желание помочь, просветить, дать путь талантам. Если на их долю выпал авторитет и влияние, значит, это все было использовано.

Валентин Фалин и Церковь сегодня

Я хочу рассказать еще об одном человеке, который уже перешагнул 85-летний рубеж, о нашем современнике Валентине Фалине. Это человек с чертами гениальности, как я о нем говорю. Валентин Михайлович Фалин — дипломат, чрезвычайный и полномочный посол -  это такой генеральский ранг, самый высокий в дипломатическом мире. Он действительно был Послом СССР в Федеративной республике Германия в течение восьми лет и внес огромный вклад как в нормализацию отношений между СССР и ФРГ, так и впоследствии в процесс воссоединения Германии. Валентин Фалин – доктор исторических наук и крупнейший специалист по проблемам Второй мировой войны, знаток искусства на самом высоком уровне. И для меня он – образец высокодуховной личности, притом, что он, будучи человеком выдающегося дарования и чрезвычайной образованности, был на службе у государства. Одно время он был председателем правления АПН, которое теперь называется «РИА Новости», - Горбачев его туда поставил. Он совершил там немало ценного. В последние годы советского периода он был заведующим Международным отделом ЦК КПСС и даже пару месяцев Секретарем ЦК КПСС. Как я это понимаю, он пытался преобразовать КПСС в социал-демократическую партию, но времени для этого у него уже не было.

Почему я сейчас о нем вспомнил? Во-первых, для меня он, если может быть святой человек не из мира Церкви, - святой человек. Я это говорю с большим основанием, потому что очень хорошо знаю его и, главное, - его деятельность. Его вклад в церковную жизнь таков: благодаря его конкретным усилиям – назовите это аппаратными, государственными усилиями – празднование тысячелетия Крещения Руси прошло на высоком государственном уровне при Патриархе Пимене. Фалин был своего рода неформальной связующей нитью между Горбачевым и церковными иерархами. И именно к нему в АПН приходил митрополит Минский Филарет (Вахромеев), который тогда был во главе Отдела внешних церковных сношений. Велись разговоры о том, как и что надо сделать со стороны государства, чтобы получился и государственный праздник. И в этом отношении Валентин Михайлович сыграл очень большую роль. Он умел наверху объяснить и рассказать, привести нужные аргументы. Я был на торжественном заседании, посвященном тысячелетию Крещения Руси – оно состоялось в Большом театре, хорошо его помню…

Может быть, стоило бы отметить Валентина Михайловича Фалина каким-то церковным орденом?

Хорошо, конечно, чтобы в составе государственного мышления была, как сейчас ужасно говорят, духовная составляющая, лучше сказать – духовное присутствие. Но в мышлении Церкви тоже должен быть государственный масштаб. Патриарх Кирилл как раз обладает этой замечательной способностью: обращаться к людям как гражданский лидер, оставаясь, безусловно, церковным лидером. В его натуре явно присутствует даже не гражданский пафос, а личная, очень мощная гражданская струна. Поэтому его речь очень понятна всем. Может быть, он не особо заботится о том, чтобы произвести впечатление благолепия. Но это ведь органическое состояние – у  одного есть одно, у другого есть другое. Патриарха Пимена нарисовал Корин молодым монахом, так он и остался им до глубокой старости. Патриарх Алексий был совсем другой, а Патриарх Кирилл еще другой.

Мне довелось общаться с митрополитами  Филаретом, Ювеналием, а в последние годы – с митрополитом Иларионом (Алфеевым). Это замечательные люди, хотя и разные. Но всех их объединяет то, что они готовы в вас увидеть больше, чем, с вашей личной точки зрения, в вас есть. А вы дотягиваетесь до этого. В этом, может быть, и система роста какая-то существует. Я своим студентам в Щепкинском училище говорю, что если вы видите перед собой другого человека, начинайте с того, что перед вами гений. Потом жизнь все поставит на свои места. Правда, иногда позже, чем нужно. Но, тем не менее, начинайте с того, что перед вами гений, потому что это, в любом случае, вам даже выгодно. Если вы не ошиблись, то будете всегда гордиться потом, что первым узнали гения, а если вы ошиблись, то проявили широту души. 

Некоторые кадры из Альбома: