Голландский взгляд на соцреализм “Дети солнца”. “Тонелгруп Амстердам”
Иван ван Хове родом из Бельгии, там же начинал свою театральную карьеру, прежде чем обосновался в Амстердаме. В труппе, которую он сейчас возглавляет, – 22 актера. По нашим меркам – мини-труппа, а по европейским – внушительный состав, совершенно нетипичный для Голландии, как и для многих других театральных образований Европы.
Но Иван ван Хове с восторгом принимает русскую традицию формирования театра. Склонен он и к русской литературе.
Недавно в Театре “Тонелгруп Амстердам” появился спектакль “Русские!”, поставленный по пьесам Чехова “Платонов” и “Иванов”. Загадка славянской души продолжает волновать европейские умы, а идеи, взбудоражившие XX век, не дают покоя. И не только ван Хове. Достаточно обратиться к практике нового европейского театра, где в последнее время востребован не только Чехов, но и Горький, с одной стороны, а с другой – популярны идеи социализма.
Пьеса Горького “Дети солнца” написана зимой 1905 года в Петропавловской крепости. “Буревестник революции” попал туда после своего протеста против событий 9 января того же года, когда была расстреляна мирная демонстрация. Теперь эта пьеса разыграна труппой из благополучной Голландии и соответственно на голландском языке (в Москве шел спектакль с субтитрами). Сделано это так, как если бы имела место постановка современной пьесы о современной жизни, причем с элементами водевиля. Наверное, только так и можно рассказывать о представителях интеллигенции, которая страшно далека от народа и жизни, как таковой. Существует в клубке своих проблем, неважно, что творится за окном. Персонажи спектакля Иво ван Хове не решают глобальных вопросов человеческого бытия, как это свойственно российской интеллигенции, они просто живут, разговаривают, носят свои пиджаки. Химические эксперименты, которыми тут увлечен Павел Протасов, из-за которых дом заполняется клубами дыма, – это какие-то детские забавы и уж никак не труд ученого мужа. Если бы актер Йакоб Дервих знал, что его далекий предшественник Василий Качалов наблюдал, работая над ролью Протасова, за учеными, то очень удивился бы такому основательному подходу. Здесь ничего такого не требуется. Все доведено до шутовства. Хотя и у Горького есть место трагикомизму.
Собственно, и не в России происходит дело. Возможно, что в некоей европейской стране. Хотя произносимые имена, вроде Антоновны, как тут величают няньку, в голландском исполнении вызывают смех. И никаких горьковских развенчаний, никакого краха русской интеллигенции перед лицом революции. Никакой красивой жизни и ее противопоставления миру нищих и рабов.
Обстановка на сцене довольно странная и убогая. Квартира обставлена старомодной мебелью. Тут старенький холодильник с вооруженным на него морально устаревшим телевизором, накрытым уголком белоснежной салфеточки. При этом есть жалюзи, закрывающие окно, которое в какой-то момент распахнется и напомнит топку, в которой сжигаются тени прошлого. Да и общий дух, в котором выстроены белоснежные стены, встроены двери, немного из другой эпохи. Сумбур полный. Если бы речь шла о России, все выглядело бы вдвойне смешно, но поскольку география расплывчата и не имеет значения, то возможен и такой хаотичный вариант. Телевизор почти все время работает. Изображение в нем черно-белое. Там появится Влад Листьев в программе “Поле чудес”, промелькнут кадры старых фильмов. Проекция выскочит за рамки телеэкрана и заполнит собой белые стены. И век как на ладони: Сталин, Гитлер, Хрущев, Фидель Кастро… Оглушающе прозвучит “Вставай, проклятьем заклейменный”. Музыка несколько раз будет врываться в действие, разрубая его и, по идее, она должна структурировать происходящее, драматургически выстраивать, нагнетать напряжение. Но этого не происходит. Еще никто и никогда не добивался эмоционального воздействия на людские души, выдав звуковую нагрузку, лишенную какого бы то ни было смысла. Собственно, и кинопроекции не добавляют даже красивости, а просто изумляют тем, зачем, собственно, они здесь появились.
И еще один удивительный эффект. Актеры на сцене живут, в них много витальности и энергии, а жизни при этом на сцене нет. Все мертво, лишено движения, накала каких бы то ни было страстей. Один мой знакомый, парижский интеллектуал, присутствовавший на московском показе, заметил, что, возможно, привезли не лучший спектакль этой замечательной труппы. Говорят, что ван Хове потрясающе поставил сценарии классических фильмов – “Рокко и его братья” Лукино Висконти, “Шепоты и крики” Ингмара Бергмана, “Теорему” Паоло Пазолини. И они зазвучали так, как если бы эти тексты были написаны сегодня. Все сдвинуто в современность, собственно, как и в случаеГорького, эффект только, видимо, совсем иной. Но в любом случае любопытно, что прочитывает европейский ум в нашем житье-бытье в контексте “Мы и другие”, какими мы видимся на расстоянии, даже если все глобализируется, становится наднациональным и теряет конкретную “прописку”.
В этом спектакле мы не увидим ночлежки. Все действие происходит за одним большим столом, скорее, поминальным, но, возможно, и официальным – сидящие за ним лицом к публике люди напоминают участников пресс-конференции. Правда, на столе много бутылок, и очень скоро оказывается, что в них не минералка, но натуральная водка. Сидящие за столом пьют много. Но предлагают и зрителям, притом весьма настойчиво. Сатин (Дайнюс Гавеноис, красавец, на прошлом “NETе” игравший чеховского доктора Астрова) предлагает выпить за Человека. А что, неужто никто не хочет? Не может такого быть, и вот из публики выходит отважная женщина, пьет с Сатиным на брудершафт. Она, а вслед за ней еще несколько угощенных зрителей подтверждают – водка настоящая. Что пьют в это время актеры, остается загадкой. Может, ловко, как наперсточники, подменяют спиртное водой (ведь еще спектакль играть надо) а может, где-то и добавляют себе допинга. Актеры у Коршуноваса изумительные, естественные, темпераментные, ну прямо не играют – живут.
Между тем на сцене нет не только ночлежки, но нет и Луки, важнейшего персонажа этой пьесы. Дело в том, что весь спектакль представляет собой последний, 4-й акт пьесы, Лука к тому времени уже подействовал на героев, “как кислота на старую монету”, и ушел. А все, кто остался, обсуждают теперь его самого и его так называемые утешительные речи. Так режиссер выпаривает из горьковской пьесы сублимат, квинтэссенцию смысла, и неожиданно оказывается, что Максим Горький был сильнейшим экзистенциальным писателем. Все разговоры посвящены человеку, смыслу его пребывания в этом мире. Все вертится вокруг тщеты жизни и надежды, которая умирает последней, вокруг пупа Вселенной, homo sapiens, отчаянно изгадившего собственную жизнь и столь же отчаянно требующего счастья. Пьют все – и Бубнов, и Васька Пепел, и Настя, и Барон, и Сатин. Гора ящиков, освободившихся от тары, высится сбоку сценической площадки, как крепость Эльсинор, и к этой шекспировской обители мы еще вернемся. Здесь кто-то пропивает жизнь, а кто-то уже давно ее пропил. Большинство здесь находится за той гранью, когда опохмел возвращает человеку хоть какие-то нормальные функции. А Сатин, напротив, будто наливается злой, циничной силой. Его веселые глаза, его уверенные сравнения человека с царем и Богом посылают нам зловещий отблеск из Достоевского – “все позволено”. Может, невидимый Лука и жалел людей по-настоящему, но Сатин не жалеет. Он царствует посреди застолья, как Дьявол, или, по крайней мере, провокатор. И куда до него помятому Барону или полуюродивому Ваське Пеплу. Эти-то все пьяны в зюзю, а он в кураже, и не берет его водка, и никакой ответственности за происходящее этот вития уж точно не несет.
Настя – Раса Самоулите, та самая, что играла в “Гамлете” Коршуноваca Офелию, не столько свихнулась на почве воображаемых романов с Раулями и Гастонами, сколько выбрала себе на этом дне поведенческую модель превосходства над другими. У нее есть куда уходить от мрака реальности, и это будет посильнее водки или драки. Она рассказывает свои сказки о жуткой любви высокомерно, гордо и презрительно по отношению к окружающим, будто иллюстрирует собой сентенцию Луки “во что веришь, то и есть”.
Коршуновас явно ставил экзистенциальную пьесу. Обитатели горьковской ночлежки превращаются у него просто в жителей нашей планеты. Скорее всего, современных – никаких костюмов той эпохи, разумеется, нет. Но и на нашей эпохе режиссер впрямую никак не настаивает. Просто люди, потерявшиеся в мире и, каждый на свой лад, пытающиеся найти в нем хоть какие-то опоры. Сбоку висит карта Европы. Рядом экран, на котором сменяют друг друга красивые виды: море, скалы, равнины, деревья с кудрявыми кронами… Равнодушная природа “красою дивною сияет”, а люди все – о себе, а ландшафты вполне обходятся без них, более того, их усилия частенько приводят к исчезновению ландшафтов. Подобная мысль не раз приходит в голову на этом спектакле. Между тем в другом углу сцены на дисплее плывут столь же равнодушно целые фразы из пьесы М.Горького “На дне”, фразы самые разные, в том числе и знаменитое “Человек – это звучит гордо”. Словесные плоды усилий человеческого разума словно бы тоже давно отделились от самого человека, превратились в некую параллельную его существованию субстанцию, вроде “праведной земли”, о которой врал Лука, или невероятной Настиной любви, или славной родословной Барона, или вообще системы ценностей, высоко и соблазнительно зависшей над бренным миром.
И только одной сфере человеческих деяний режиссер уделяет роль, достойную сострадания и даже лирического участия. Эта сфера – театр. Когда Актер – Дариус Гумаускас мучительно пытается вспомнить свой былой репертуар но, “отравленный алкоголем”, не может воспроизвести ни слова, в горле зрителя возникает непрошеный ком. Сцена сильна необыкновенно – перед нами несколько минут безмолвного, реального человеческого страдания, тем более мощного, что в нем совершенно очевидно читается скорый физический уход. “Дальнейшее – молчание”. Гамлетова тема. И в финале, когда Актер, как известно, удавился, он снова выйдет, обретая память и голос. Взбираясь по “эльсиноровской” стене из ящиков, он тихо прочтет монолог Гамлета. Ну да, и про “быть, или не быть?”, и про сны, и про сопротивление.
У Оскараса Коршуноваса, всегда упражнявшегося в формах и искавшего перверсии смыслов, кажется, еще не было таких спектаклей – с крупным человеческим планом, с ясной вертикалью, прочерченной между землей и небом.
Наталия Каминская
