Двадцать лет назад постановлением правительства России директором Государственного Эрмитажа был назначен Михаил Пиотровский. Подпись под документом поставил Егор Гайдар. За два десятилетия сменилось несколько политических эпох, разрушено множество надежд и повержены кумиры.
Вглядываясь в фатальные и быстротекущие события этого противоречивого периода, ловишь себя на мысли, что на горизонте — политическом и культурном — практически не осталось фигур, не растративших себя, свою репутацию и, что не менее важно, не дискредитировавших свое дело.Один из немногих — Пиотровский.
Разговаривать с директором Эрмитажа о вечно острых проблемах вроде защиты исторического центра Петербурга, отношений музеев и Церкви, роли музеев в формировании исторического сознания и роли политики в жизни музеев я не стала — по всем этим темам он регулярно выступает в «Московских новостях». Мне хотелось поговорить о том, что остается за кадром его многократно и детально освещаемой в СМИ насыщенной публичной деятельности. То есть о жизни как таковой.
Эрмитаж: линия времени
1992 — открыта экспозиция «Зимний дворец Петра I» в здании Эрмитажного театра
1995 — выставка «Неведомые шедевры»
1996 — по указу Бориса Ельцина Эрмитаж перешел под покровительство президента Российской Федерации; официально объявлено о создании международного Клуба друзей Эрмитажа
1997 — картина Рембрандта «Даная» вернулась после реставрации в экспозицию; малой планете Солнечной системы №4758 присвоено имя «Эрмитаж»; начало проекта «Эрмитаж — IBM»
1999 — Эрмитажу переданы государственный флаг и штандарт президента РФ; экспозиция в новом музейном здании — восточном крыле Главного штаба; представлена программа «Большой Эрмитаж»
2000 — открыты «Эрмитажные комнаты» в «Сомерсет Хаусе» (Лондон)
2001 — проект Эрмитажа и режиссера Александра Сокурова — фильм «Русский ковчег»; открыт выставочный центр «Эрмитаж — Гуггенхайм» в Лас-Вегасе, США
2002 — Эрмитажу передана картина Казимира Малевича «Черный квадрат»
2003 — создан попечительский совет Эрмитажа; открыт Большой парадный двор Зимнего дворца и новый вход в Эрмитаж со стороны Дворцовой площади; начали работать Музей фарфора и Музей гвардии (в здании Главного штаба)
2004 — открыт выставочный комплекс Эрмитажа в Амстердаме
2005 — создан выставочный центр «Эрмитаж — Казань»
2006 — год Рембрандта в Эрмитаже
2007 — появился центр «Эрмитаж — Италия» в Ферраре
2008 — началась реставрация восточного крыла здания Главного штаба
2009 — Эрмитаж открыл выставочный центр в отреставрированном здании Амстелхоф, Амстердам; монумент «Александровская колонна» передан Эрмитажу; приобретена коллекция графики XIX века и фарфора XVIII века из Galerie Popoff
2010 — появился выставочный центр Эрмитажа в Выборге; завершена первая очередь реставрации восточного крыла здания Главного штаба
2011 — 100 лет гаражу Эрмитажа; выставка «Прадо в Эрмитаже»; выставка «М.В. Ломоносов и елизаветинское время» Ежегодно Эрмитаж посещает более двух с половиной миллионов человек
— Что значит для вас дом?
— Дом, это место, куда идешь в любой ситуации — от неприятностей на работе, от суеты, куда можно приползти, когда ранен. Это место, закрытое от посторонних глаз и слов, доступное только самым близким. И абсолютно уютное, красивое, обязательно спокойное. Мне нравится восточное представление о доме: снаружи глухие стены без окон, а внутри — сады, ковры, фонтаны. Чтобы чувствовать себя комфортно, человек должен жить разными жизнями. Я, например, могу жить жизнью восточной, европейской, советской (улыбается). Семья — это дом, без семьи, как мне кажется, не могут состояться ни человек, ни общество. Хотя сейчас такая точка зрения подвергается сомнению.
— А кто обустраивает ваш дом?
— Все, моя семья. Так сложилось в нашем доме.
— Кто в вашем доме лидер?
— Это нужно спросить у жены (улыбается).
— А как было в доме родителей?
— По армянской линии, в семье моей мамы, дом создавали женщины. По линии папы я бабушки практически не помню, но мне кажется, что в той семье сильно было мужское начало.
— Еще бы, ваш дед — полковник царской армии, прадед — генерал.
— Да, но папа был человеком абсолютно мирным. Семью создавала мама, папа всегда был занят работой.
— У вас очень интересный польско-армянский микст.
— У меня не только разная кровь в жилах течет, во мне сочетаются разные культуры. Польская — по отцу, армянская — по матери, русская — по гражданству, арабская — по профессии, я востоковед. Этот коктейль позволяет быть тем, чем должен быть человек. Он должен быть разным. А еще я потомственный русский дворянин. Это тоже национальность. Русская национальность, русскость, этнической принадлежностью не определяется.
— А что такое русскость?
— Русскость — это любовь к Достоевскому и Толстому. Это широта мироощущения человека, живущего в стране, у которой нет границ. Это когда все открыто и все доступно, все до лампочки, но в то же время все близко к сердцу.
— Как вы воспитывали сына и дочь?
— Лучший способ — воспитывать собственным примером: это тонизирует обе стороны. Говоря своему ребенку «делай, как я», не позволишь себе совершить что-то плохое. Но это с позиции мировоззрения. А в повседневной жизни лучший способ воспитания — это общение. Просто мы любим бывать вместе.
— Как вы отдыхаете?
— С книгой. Или телевизор смотрю. Помимо российских каналов СNN и «Аль-Джазира».
— Вы выбирали профессию востоковеда как сферу незнаемую и красивую или последовали совету отца?
— Отец не вмешивался в мою школьную и студенческую жизнь. Мы спокойно и откровенно обсуждали вопрос моей профессии. Я хотел стать востоковедом, это началось еще в детстве, когда я стал посещать эрмитажные кружки. А выбор у меня был такой: индология, иранистика и арабистика. Я поступил на востфак ленинградского университета. Когда обсуждалась специализация, папа выдвинул такой аргумент: заниматься нужно тем, что можно пощупать, куда можно реально съездить. Советские условия, надо сказать, особого выбора не предлагали. Арабистика была наиболее перспективной специальностью. Диплом был красный, с тремя четверками: по истории КПСС, историческому материализму и диалектическому материализму.
— Фрондировали?
— Никакого фрондерства не было. Я ведь предпочел специализацию, где можно было пощупать изучаемый предмет. Такой уж я буквалист — археология наука осязаемая (улыбается). А в абстрактных науках, как истмат, диамат и история партии, не был силен. С арабистикой как-то проще
— Что для вас главное в работе?
— Удовольствие. От пребывания здесь. От мыслей, от того, что мне удается выдерживать свой стиль, который по большому счету соответствует стилю Эрмитажа и стилю моего отца. Удовольствие заниматься наукой и писать. Люблю читать свои тексты, хотя пишу трудно. Долго готовлюсь к тому, чтобы сесть и начать писать. Но когда сажусь, только записываю то, что уже сложилось в голове. В общем, мне нравится процесс и я должен быть удовлетворен его результатом. Важна именно моя внутренняя оценка. Я нахальный, наглый даже.
— Вы эгоцентрист?
— Конечно.
— Всегда?
— Да. Я знаю, что Эрмитаж — самый лучший музей мира.
— Это данность.
— Нет, это эгоцентризм Я понимаю, что мне богом много дано, очень много. От происхождения до жизни во всех ее проявлениях: семейной, научной, карьерной.
— Многие говорят, что Пиотровский — сноб и везунчик. Признаваясь во всеуслышание, что многое дано и что жизнь сложилась во всех отношениях, не боитесь увеличить поле зависти вокруг себя? Сглазят ведь.
— Пусть попробуют (улыбается) Но это ничего не меняет. Я так воспитан — надо осознавать, что тебе дано. Если не осознаешь, значит, и обязанностей, вернее обязательств, нет. А данное нужно отрабатывать и в малом, и в большом. Я, например, всегда знал: чтобы получить «пять» в университете, нужно знать на «шесть». Иначе самому же будет неловко. Если я принимаю решение в Эрмитаже, я уверен в нем на 101%. Чтобы себя не изводить потом. Говорю же, я эгоист.
— Некоторые современные психологи считают, что когда человек состоялся, он ломается, потому что уже нечего желать. Это ментально развращает.
— Если состоялся, отнюдь не значит, что нечего желать. Жизнь расслабиться не дает. Все может в одночасье рухнуть — таких примеров полно — или намертво застыть, что еще скучнее. И адреналин вырабатывается именно тогда, когда стараешься этих крайностей не допустить. Ощущение того, что ты состоялся, надо удержать.
— Знаю, что значительная часть из того, что удовлетворяет вас, раздражает многих, в том числе весьма влиятельных окружающих. Вас это не пугает?
— Я бы сказал, немногих и в основном не слишком влиятельных. Однако не секрет: то, что я делаю в Эрмитаже, раздражает не только снаружи, но и изнутри. Я очень доволен, что нажил много врагов — значит, я делаю все правильно. От этого и должны раздражаться враги.
—Разве вы конфликтны?
—Неконфликтный, но упрямый. Раздражать готов. Кстати, нежелание конфликтовать нередко порождает большее сопротивление материала, нежели конфронтация. Я всю жизнь стараюсь дойти до поставленной цели. Судьба распоряжается, но в рамках предопределения всегда есть выбор.
— Есть еще свобода воли.
— Это и есть предопределение. Нужно делать то, что можешь, и быть готовым к тому, что не получится. И при этом не отступать.
— Вас можно заставить сделать нечто противоречащее вашей воле?
— Любого человека можно заставить сделать то, чего он не хочет. Вопрос — чем и как?
— Чем можно заставить вас?
— Не скажу. Иначе немедленно найдутся желающие попробовать. Есть разные стратегии, позволяющие даже в условиях жесткого нажима делать если не то, что хочешь, то хотя бы то, что считаешь нужным. Наша интеллигенция следует этой стратегии уже не первый век. Нужно только все взвесить и точно знать, чего именно хочешь.
— Что вас нельзя заставить делать ни при каких обстоятельствах?
— Завидовать. По-моему, зависть — самое плохое качество: оно уничтожает изнутри и снаружи.
— Что должно произойти, чтобы вы подали заявление об уходе?
— Не дождетесь! Если серьезно, я уйду, когда увижу, что делаю что-то неправильно и правильно делать не могу по внутренним или внешним причинам. Это к вопросу о главном в работе: уйду, если не буду получать от нее удовольствие. Но я сам стану судить о правильности или неправильности своих действий. Это об уходе по собственной воле. А уволить меня можно в любой момент — у меня контракт с Министерством культуры.
— Когда было труднее работать — двадцать лет назад или теперь?
— Конечно, двадцать лет назад. Когда я пришел в Эрмитаж, я видел такой кризис, что теперь, слушая разговоры о кризисе, в том числе музейном, только улыбаюсь. Рушилась политическая система, экономики как бы не было вовсе, сместилась система ценностей, люди потеряли жизненные ориентиры. Эйфория тогда уже прошла — началась реакция. В прямом и переносном смысле. В начале 1990-х происходило почти то, что было в 1917–1918 годах, при всей разнице исходных позиций. До культуры никому не было дела, связи распадались, люди в музей не шли, денег не было... Тогда, как и после революции, зазвучали голоса: может, продадим что-то из Эрмитажа, ведь город, страна на грани голода. Слава богу, не допустили. И психологический распад 20 лет назад был несопоставим с теперешним. Свобода — испытание, которое не все выдерживают.
— Что такое свобода?
— Не знаю. Может, уверенность в том, что твои мысли самые правильные. В первые десять лет из этих двадцати была практически полная свобода. Денег при этой свободе не было. Вообще. Зато можно было делать то, что хотели. И делали. Потом все стало меняться. Осталась только внутренняя свобода. Внешняя резко сократилась.
— Когда внутренней свободы больше, нежели внешней, возникает кессонная болезнь.
— Ничего подобного. При наружной несвободе внутренней свободы гораздо больше. В советское время у интеллигентных людей было гораздо больше этой внутренней свободы, чем сегодня.
— Почему?
— Потому что это было твое. А сейчас все просачивается, растекается. Нет ощущения грани между свободой и несвободой, нет кессона. И очень легко эту незримую грань перейти. Это происходит с теми, кто громко называет себя либералами.
— Кого вы считаете либералами?
— Это те, кто может или пытается позволить себе больше свободы, чем у него есть.
— Это хорошо?
— Если не за счет чужой свободы, то хорошо.
— Но вы не либерал.
— Нет, конечно.
— Если вам позвонят с какой-нибудь Старой площади или не очень старой и потребуют уволить сотрудника, который сказал или сделал что-то, что им не понравилось. Уволите?
— Какого ответа вы от меня ждете? Позвонят — буду решать Вы понимаете провокационность этого вопроса?
— Разумеется.
— Как бы я ни ответил, найдутся желающие попробовать. Спровоцировать. И мне будут звонить чаще.
— Вот вы и проговорились — звонят, значит. Но когда после одного из радиовыступлений вашего сотрудника позвонили из Смольного и предложили его обуздать, вы ответили, что у вас другая профессия.
— Я правду сказал — действительно другая. Это была не самая серьезная площадь: тогда можно было отшутиться. Иногда отшутиться нельзя. Тогда нужно искать способ защитить по-другому. Думаю, что смогу найти.
— Вы были доверенным лицом Владимира Путина на президентских выборах. При этом категорически противились проведению митинга в его поддержку на Дворцовой площади, долго убеждали инициаторов отказаться от этой идеи. И убедили. Как это сочетается?]
— Не надо делать из меня героя. Не только мне звонят с разных площадей, но и я звоню. Звонил, объяснял, что на Дворцовой не должно быть никаких митингов. Никаких! Если сегодня разрешить митинг сторонников Путина, завтра не будет морального права запретить митинг в поддержку кого-то другого. Раз можно одним, значит, можно и другим.
— Неужели как аргумент вы использовали дефиницию «моральное право» в этих разговорах? Не поверю, что он в таких случаях может быть действенным.
— Нет, конечно. Я использовал совсем другие дефиниции (улыбается). Я о себе говорю, о своих мотивах. Кстати, если бы не был доверенным лицом, убеждать было бы труднее.
— Вы служите государству или отечеству?
— Отечеству, естественно. Иногда его представляет государство, во время войны например.
— Что самое важное вы сделали за эти 20 лет?
— Вместе со всеми эрмитажниками сохранили честь музея.
