Столетие Солженицына в очередной раз выявило характерные парадоксы (говоря мягко) в сегодняшнем состоянии нашего общественного сознания. С одной стороны – программа памятных мероприятий на высшем государственном уровне: открытие очередного памятника, вполне комплиментарные фильмы по ТВ, серьезные научные конференции; с другой – форменная истерика среди немалой части так называемых «патриотов», причем не только неосоветского «разлива», но, к сожалению, и «православного». Ведущие литературоведы из России и 11 стран мира, съехавшиеся на юбилейную конференцию в Доме русского зарубежья, а также президент Путин и другие представители высшей государственной власти России, открывшие памятник писателю, с одной стороны, и читатели окололитературных детективов товарища Бушина, с другой – существуют в параллельных пространствах, почти не замечая друг друга. Если, конечно, не считать яростных нападок на государственную власть России и лично президента либо попыток его как-то оправдать за санкционирование программы государственных торжеств со стороны ряда представителей квазипатриотической тусовки.
Участвовать в прямых дискуссиях с «патриотами» – совсем недостойно для исследователя, поскольку это никак не связано с задачей серьезного анализа творчества писателя, притом, что такой анализ, в свою очередь, разумеется, вовсе не исключает критического отношения к целому ряду высказывавшихся им идей. А вот проанализировать истоки, причины очередной истерики в этой среде по-своему интересно. Разумеется, с необходимой здесь оговоркой, что отнюдь не только литературоведы и представители государства воспринимают Солженицына и его творчество в позитивном ключе, но и многие из тех, кого «патриоты» привыкли считать своими. Хотя, конечно, отнюдь не эти личные разборки привлекли сегодня наш аналитический взгляд.
Если посмотреть на ситуацию несколько отстраненно, то придется признать, что т.н. «дискуссия» носит весьма странный, небывалый и почти исключительный характер, абсолютно не характерный для русской культурной традиции. Лев Толстой для своего времени – фигура не менее скандальная, чем Солженицын для нашего. Взять хотя бы его кощунственное глумление над церковными таинствами в романе «Воскресение» и других произведениях, художественных и публицистических, «свое» евангелие, совершенно уничижительную и далеко не всегда корректную критику общепризнанных шедевров мировой художественной классики или необычайно жесткие и, скажем так, не всегда справедливые слова о русских монархах. Ведь, как ни крути, при всем кризисе веры в среде т.н. интеллигенции, православие тогда еще было основой традиционных русских ценностей, а монархия – главной опорой государственно-политического строя. С Толстым ожесточенно спорили, вплоть до разрыва личных отношений (известен, например, эпизод, когда философ Николай Федоров перешел на другую сторону улицы, увидев Толстого), ему писали яростные, обличительные письма, Святейший Синод принял свое известное постановление, в котором (вполне справедливо, надо признать) констатировал, что Толстой отпал от Церкви, канонизированные впоследствии святые (как, скажем, Иоанн Кронштадтский) произносили против него пламенные проповеди, участники войны 1812 года издавали статьи и книги, в которых доказывали, что автор «Войны и мира» серьезно исказил реальную картину этой войны. Но никому не приходило в голову уничижать и третировать его как писателя, обвинять в связях то ли со своими, то ли с иностранными спецслужбами, сочинять небылицы о его трусости на фронте и отрицать непреходящее значение его творческого наследия. Да, чудит граф и что? Писатель-то выдающийся! И при этом многие философы, писатели, деятели культуры, оставившие в ней свой немалый, заметный след, совершенно искренне говорили о решающем влиянии на них Толстого. Стало быть, не одобряемые странности и даже явные грехи этого классика в конечном счете все же перевешивались для них другим. Русские люди в то досоветское время обладали достаточно высоким уровнем общей культуры и образованности, чтобы, так сказать, «отделять мух от котлет» и не переносить свое решительное неприятие целого ряда идей Толстого и его практической деятельности на личную ненависть. Тогда еще могли ожесточенно спорить, не скатываясь в хамство, откровенную ложь и публичные доносы, а охранное отделение не было глубоко укоренено во все сферы жизни, в том числе и в сферу культуры.
Теперь, в нашу постсоветскую эпоху, все совсем иначе. В чем же дело, каковы причины этой кардинально отличной ситуации? На наш взгляд, их можно выделить три. Первое – это то, что на языке прикладной аналитики называется «спецаспект». Слишком углубляться сегодня в эту скользкую материю считаем излишним. Хотелось бы лишь напомнить то, на что обращает внимание один из самых серьезных и вменяемых оппонентов «новых старых» критиков Солженицына: все сегодняшние разоблачители писателя в решающей степени базируются на известной книге Томаша Ржезача«Спираль измены Солженицына» (1976). Т.Ржезач – не лишенный таланта чешский писатель, автор шпионских и детективных романов, «покаявшийся диссидент», входивший в окружение А.И. в первый год его эмиграции. Вскоре, чтобы искупить своё «заблуждение», стал работать агентом 1-го Управления Федерального министерства внутренних дел ЧССР под псевдонимом Репо. Глубоко вторичное значение чешских «органов» в те годы очевидно, поэтому существует серьезное предположение (которое, разумеется, невозможно доказать строго документально), что Ржезач выполнял личное поручение шефа 5-го управления КГБ СССР Ф.Д. Бобкова. Разумеется, все вышеизложенное отнюдь не означает, что все нынешние ожесточенные критики А.И. имеют такое же происхождение. Большинство из них вполне искренни. Но констатация того очевидного факта, что «искренние» люди в своих построениях отнюдь не оригинальны, а тиражируют сведения, которые изначально являются прямой разработкой спецслужб, заимствуя их друг у друга, необходима. Правда при этом справедливости ради придется признать, что чешский спецписатель был куда умнее своих сегодняшних эпигонов и работал гораздо тоньше, не опускаясь до совсем уж одиозных и мелочных обвинений в духе и стиле бульварной прессы.
Однако, разумеется, сводить объяснение ситуации лишь к вышеизложенному аспекту неправильно. Вторая важнейшая причина, на которую было уже отчасти указано – это сегодняшнее состояние общественного сознания, и это, пожалуй, самое главное. Во времена Толстого, особенно позднего, конечно, уже в полной мере происходило постепенное разложение духовно-нравственных основ российского общества, все большее число людей, главным образом из «элиты», оказывались вовлеченными в действие либерального и даже социалистического «поля» в стране. (О чем весьма выразительно писал тот же Солженицын и другие авторы). Однако в целом традиционное русское общество, особенно в среде простого народа, еще в полной мере существовало. Россия была необычайно сложной, цветущей страной. Помнится, И.Бунин в «Окаянных днях» высказывался в том смысле, что «мы» (то есть интеллигенция и вообще высшие слои общества) не ценили «всей этой глубины и сложности», всего этого бурного цветения «живой жизни».
Теперь все иначе. Вячеслав Иванов, уже будучи в глубокой эмиграции, говорил, что люди с определенного времени «испортились», сильно упростились, стали примитивными, потеряли внутри себя «цветущую сложность», не проводя существенных различий в этом межу «красными» и «белыми». В онтологической, метафизической порче людей, что неизбежно сопутствует любой революции, любой насильственной ломке органичного жизненного уклада в угоду отвлеченной утопии, политические барьеры не играют решающей роли. На эту порчу накладываются все новые и новые психологические травмы, идеологические, а, главное, духовные болезни сознания. Сегодня мы имеем дело с сознанием, глубоко травмированным распадом, точнее развалом страны, что многими ощущается как фундаментальная, непоправимая жизненная катастрофа. Эта травма порождает фантомные боли, которые побуждают людей бурно и часто неадекватно реагировать на любые «подходящие» раздражители. А Солженицын является практически идеальным раздражителем такого рода.
И здесь мы подходим к третьей причине, связанной уже с особенностями его самого, его личности и таланта. Ибо он, как никто, обладает способностью растравлять эти фантомные боли, бередить старые раны патриотов гибнущего Отечества. (Говорю в данном случае с полным сочувствием, без всякой отстраненной иронии, ибо никто из нас не может сказать про себя, что он совсем, в полной мере поднялся над ситуацией). Призыв к тому, чтобы «жить не по лжи», сочетается в нем с уникальной способностью проблематизировать любую, казалось бы, самую простую и ясную ситуацию, проникать в далеко не очевидную глубинную суть вещей, все время, в самые неожиданные моменты, жестко ставить читателя перед неизбежностью ответственного нравственного выбора. И в этом он, конечно – прямой продолжатель Толстого. Между тем сознание, особенно глубоко травмированное сознание, чаще всего склонно избегать таких ситуаций, отодвигать от себя «неприятные» вопросы, прятаться от реальности за тщательно и любовно выстроенной ширмой всевозможных мифов, которые помогают людям обрести (пусть ложную) гармонию между собой и миром. Как говорил мне один знакомый журналист: «Я не могу поверить в то, что рассказывают про Соловецкий лагерь, не могу примириться с этим. Ведь здесь был монастырь, потом школа юнг, у людей о Соловках самые светлые воспоминания. Если верить во все, что рассказывают о лагере, то это будет шизофрения, раздвоение сознания». Как можно любить того, кто все время норовит сорвать с глаз собеседника (читателя) любимые розовые очки, лишить его душевного комфорта и внутреннего равновесия? «Жить не по лжи» – отнюдь не просто; ведь ложь, часто весьма убедительно, представляется правдой. Можно сказать, что это не сознательное злодейство, а болезнь и слабость, утеря глубокого, укорененного в Боге нравственного критерия. Не столько вина, сколько беда. Впрочем, Солженицын здесь, наверно, сказал бы, что это ложное оправдание…
Для того, чтобы быть правильно понятыми, нам придется, в подражание нашему сегодняшнему герою, привести один пример, звучащий невозможно, более чем остро для современного российского обывателя.
В «Архипелаге» есть рассказ про зека, сбежавшего из-под Тайшета. Выбравшись из лагеря довольно замысловатым путем, он пешком пошел на запад и шел целый год. Почему-то поставил себе целью попасть в Вену, где несколько лет назад в офицерском звании закончил войну. (То есть он был самый обычный фронтовик, попавший под послевоенную чистку такого рода людей с боевым опытом, а вовсе не какой-нибудь власовец или «враг народа»). Много раз, что называется, был на грани провала, но всякий раз его выручало везение или простые добрые люди, чья жизнь была немногим лучше, чем у зеков (дело было после войны). Они не только спасали его, но делились своим скудным пропитанием и одеждой, помогали хоть как-то передохнуть и подработать, укрыться от непогоды, не умереть от голода и морозов, предоставляли необходимый ночлег. По дороге он, например, успел поработать трактористом в одном колхозе где-то в Казахстане, причем председатель принял его на работу без документов, прекрасно понимая, кто он и откуда. Наконец, когда он оказался уже на границе на Западной Украине и хотел ее перейти, то вдруг увидел пограничников в форме, с оружием. И здесь «покинули его силы, он не мог больше ни сопротивляться, ни лгать и с последней яростью крикнул: «Берите, палачи! Берите, ваша сила!» Но пограничники вели себя как-то странно: они завязали ему глаза, привели в землянку, там допрашивали – и там выяснилось: свои! Бандеровцы!» И далее следует характерный пассаж в непереносимом для слишком многих, фирменном солженицынском стиле: «“Фи! Фи! – морщатся образованные читатели и машут на меня руками, – ну и персонаж вы выбрали, если бандеровцы ему – свои! Хорошенький фрукт!” Разведу руками и я: какой есть. Какой бежал. Каким его лагерь сделал. Они ведь, лагерники, живут по свинскому принципу: бытие определяет сознание», а не по газетам. Для лагерника те и свои, с кем вместе он мучился в лагере. Те для него и чужие, кто спускает на него ищеек. Честно говоря – я и сам так» (здесь и далее выделено нами – В.С.). Обнялись! У бандеровцев еще были тогда свои ходы через границу, и они его мягко перевели». («Архипелаг ГУЛАГ», часть 3, глава 14 «Менять судьбу!») Для особо любопытных добавим, что этот изначально ни в чем не виновный человек все-таки попался в руки НКВД, проявив неосторожность в советском секторе оккупации в Вене, был возвращен в ГУЛАГ, судим и расстрелян.
Этот пример мы выбрали специально, для иллюстрации нашей мысли о «невозможности» Солженицына, способного, как будто нарочно, возбудить к себе ненависть или во всяком случае неприязнь со стороны самых разных людей, даже и тех, кто в принципе готов бы относиться к нему терпимо. Положим, основу «власти» сегодняшней Украины составляют отнюдь не бандеровцы, вылезшие из своих схронов, а выходцы из советской партноменклатуры либо их потомки. Но основу своей последовательно антирусской идеологии они, бесспорно, берут у бандеровцев. Поэтому сегодня бандеровцы – безусловно наши прямые враги. Но это правда, так сказать политическая, идеологическая. А с чисто человеческой точки зрения, с позиций, так сказать прямого гуманизма: в той конкретной ситуации лагерного побега, совершенного человеком, который никогда не был политическим врагом СССР, а напротив, даже защищал Родину на фронте: кто тогда оказался для него «своим»? С позиций, так сказать, «маленького человека»? Или «маленький человек», по-вашему, совсем не имеет права проявлять такой недопустимый «индивидуализм», чтобы претендовать на свою «маленькую» правду? И какая «правда» – подлинная перед лицом Бога? У Пушкина – кто прав: Медный Всадник или Евгений? Это непростой вопрос!
В притче о милосердном самарянине – кто «ближний» для несчастного героя притчи: «свои» единоверцы и единоплеменники-иудеи или этот чужак (по-нашему, по-современному – еретик), оказавший ему милость? А ведь это уже, я извиняюсь, не Солженицын. Это Христос. Бывший для своего иудейского окружения во времена своего земного служения не менее невозможен и непереносим.
Не менее острый момент – и то, что пишет А.И. о так называемых власовцах. Для того, чтобы быть хоть как-то понятыми здесь, нам пришлось бы, выбиваясь из естественного ритма короткой статьи, приводить слишком длинные цитаты из «Архипелага», мало кем прочитанные, ибо не только ненавистники, но порой и защитники А.И. судят о своем предмете поверхностно, не взяв себе за труд все это хотя бы внимательно прочитать. По нашему глубокому убеждению, главная проблема заключается не в том, что кто-то чего-то не понимает и даже не только в обозначенной выше реальности, состоящей в том, что людям по большей части свойственно отгораживаться от неудобных вопросов и сложных, трудно решаемых проблем, а в том, что у большинства потеряны элементарные навыки работы с текстом, простая привычка вдумчивого чтения, какой-то внутренней духовной работы не столько над внешними проблемами, сколько над собственным сознанием и душой. Проще всего сказать: «Солженицын оправдывает власовцев». И куда сложнее понять: откуда вдруг на Руси, где иудин грех всегда был огромной редкостью, взялись десятки и сотни тысяч предателей? Почему вдруг так испортились простые русские люди? Или, может, они так реагировали на фундаментальную порчу общественного строя, в самом себе несшего убийственный вирус самоотрицания, непреодолимого внутреннего противоречия, которое в итоге его и погубило?
Данная тема – отнюдь не доминирующая у Солженицына и составляет лишь небольшой фрагмент его гигантского творческого наследия. Однако мы обращаемся к ней намеренно, для иллюстрации нашего главного тезиса о его своеобразном творческом методе, трудно переносимом для измученного фантомными болями постсоветского сознания. Перегибает ли Солженицын в своем изложении темы советского коллаборационизма времен Второй мировой войны? Безусловно! Допускает ли он здесь фактические неточности? Еще какие! Делает ли тем самым замечательный подарок своим врагам? Однозначно: да! Но сознание, лишенное внутренней целостности и правильной духовно-нравственной иерархии, радостно хватается за эту «спасительную» возможность воспринять всю ситуацию в привычных терминах идеологической борьбы, отказавшись от тяжелого труда над собственной душой, осмысления жизни нашей с позиций христианской глубины и нравственной честности, позиций «раскаяния и самоограничения», уйдя в спасительную «простоту». Простоту ложную, ибо основана она на духовно-идеологической болезни, «идеомании» (порабощенности сознания какой-то отвлеченной идеей), а не на духовной целостности веры и порождаемого ею христианско-смиренного самочувствия и сердечного знания живой жизни.
Чтобы достойно завершить эту непростую тему, скажем еще об одном, что составляет, пожалуй, главный пункт нашего с ним принципиального несогласия. Это его антиимперский пафос. По нашему собственному глубокому убеждению, отказ от империи означает для современной России отказ от своей исторической субъектности, от идентичности. Россия не империя – перестает быть привычной для нас Россией. И вот, Солженицын посвятил немало страниц критике имперской политики русских царей и тем более СССР, выдвигая свой главный альтернативный тезис: «Главной целью государства – должно быть сбережение народа». Однако его главный интерес, главное дело его творческой жизни – это отнюдь не обличение коммунистического режима и тем более не война. А – многотомное «Красное колесо», анализ истоков российской революции. Стремление понять духовно-психологические причины срыва в революцию когда-то цветущей страны. (Что составляет давний предмет и нашего по отношению к нему исследовательского интереса). Того срыва, который в конечном итоге породил сегодняшний «русский крест», когда страна неумолимо вымирает. А над этим вымиранием кипят наши идеологические споры, наши политические страсти. И когда он уже в наши дни (в «России в обвале») безжалостно ставит перед нами, православными монархистами, имперцами (впрочем, и перед сторонниками «СССР - 2.0»), по сути, самый страшный вопрос: «Готовы ли вы ответственно утверждать, что Россия способна держать свои территории (даже и в их нынешнем, сильно усеченном виде), теряя ежегодно по 200 тыс. человек (то есть, если сказать прямо, продолжая делать аборты, стремительно теряя самое главное – волю к жизни), значит ли это, что мы в ответ должны обвинить его в антигосударственном пафосе, в стремлении разрушить наше любимое государство? В ответ на страшный диагноз проще всего (и «естественнее» психологически) сказать: «А, негодяй, так это ты же все и устроил!» Имея сегодняшние наши знания о советской и постсоветской истории, продолжать кричать, что «нашу страну развалил Солженицын» – значит вовсе не иметь юмора и адекватного восприятия реальности, расписываясь в собственной беспомощности, слабости и в конечном счете изобличая себя как трусов. Мы боимся страшных вопросов – и потому обвиняем во всех наших бедах того, кто, пусть в конечном счете и небезошибочно, осмеливался их перед нами ставить.
Вернемся в заключение к тому, с чего начали наше объяснение истоков антисолженицынской истерии сегодняшних дней. Те, кто инспирирует, поощряет эту кампанию, помимо мести (о чем подробно говорить пока не станем) преследуют вполне очевидную цель. Они хотят, чтобы нашего великого современника не читали. Чтобы не задумывались над теми ключевыми вопросами, перед неумолимостью которых нам так тяжело, так «неудобно» жить. Чтобы никто не пытался всерьез понять, что «приключилось» с нами в минувшем веке, какова природа той духовно-идеологической, психологической болезни, что мучает наш народ до сих пор. Чтобы, наркотически накачивая национальную гордыню и мифологию, Россия продолжала шествовать в бездну, в историческое небытие. Чтобы она не начала каяться, не последовала его призыву: «Раскаяние и самоограничение». Тем самым вновь обретя в истории свой безумный и всегда даруемый Богом шанс.
