Статья диакона Георгия Малкова
Вот уже более 30 веков прошло с тех пор, как царь-псалмопевец Давид пророчески воскликнул: «Обратятся к Господу все концы земли, и поклонятся пред Тобою все племена язычников» (Пс. 21: 28).
Подобно многим другим ветхозаветным пророчествам, и это оказалось неложным. Божественные обетования, которыми тысячелетия жил богоизбранный, но мало кому ведомый тогда Израиль, осуществившись с пришествием в мир Христа Спасителя, стали дороги и близки всему новозаветному человечеству. Христианская вера – как прямая наследница ветхозаветной – действительно оказалась верой «всех концов земли». Поэтому вполне объяснимы и неудивительны как значительное общее единство в понимании основополагающих истин и целей самого христианства, так, в определенной степени, и общепризнанность основного собора христианских святых.
Апостолы, учители и отцы Церкви, многие мученики равно известны и – в той или иной мере – почитаются большинством христиан. Но даже и на фоне подобного единообразия в содержании и формах «вселенского» христианства не совсем обычными представляются то постоянство и повсеместность, которыми отличается почитание (или, во всяком случае, признание рыцарственно-возвышенной мощи) одного из наиболее привлекательных образов новозаветной святости – великомученика Георгия Победоносца.
В течение почти 17 столетий, прошедших со времени его казни при римском императоре Диоклетиане за исповедание веры во Христа Распятого, историческая память о нем ничуть не поблекла; все так же продолжают возводиться храмы в его честь и пишутся его иконы; все также почитается он – лишь с некоторыми языковыми вариациями имени – среди самых различных народов: как Иорген – в Германии, Иржи – в Чехии, Юрий – в Польше и на Украине, Джордж – в Великобритании, Георги – в Грузии, Джерджис – в арабских странах. Со времен Ричарда Львиное Сердце он становится покровителем Англии, его страной считает себя Грузия, его изображение нередко встречается на гербах городов. Как и подобает святому, великомученик Георгий и после кончины помогает страдающим и ищущим правду: его алый плащ развевался в окрестностях Бейрута, реял над войсками древних византийцев и над отрядами новгородцев – во время нашествия на них суздальцев в XII веке; духовный взор киевлян прозревал тень мученика на просторах южнорусской земли – как защитника от «басурманских» набегов. И всегда и везде образ Георгия оставался, прежде всего, образом непобедимого воина Христова: и в страдальческом подвиге – в битве духовной, и в подвиге бранном – на полях сражений – он поистине великомученик, а потому и победоносец. Ему как бы изначально и навеки даровано чудо победы – как и не менее чудесная способность приносить ее своим почитателям. Ибо «претерпев за Христа» и победив действительно «великие муки», победив при этом самого себя, свой страх, человеческую незащищенность, он смог победить и главного своего мучителя – диавола. Обретя жизнь со Христом и во Христе, он получил полное право воскликнуть вместе со святителем Иоанном Златоустом словами его пасхальной проповеди (в которой, в свою очередь, цитируются слова апостола Павла о победе Спасителя над смертью): «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?.. Воскрес Христос – и пали демоны… Воскрес Христос и жизнь пребывает». Но путь к такому сорадованию и к соучастию в вечной жизни пролег для святого Георгия (как, по сути, пролегает и для всех нас) через полную отдачу себя Богу – даже до смерти.
Наш современник, пожелавший узнать что-либо об этом святом и раскрывший, например, переизданный в наше время старинный «Полный православный богословский энциклопедический словарь», обнаружит в нем только несколько строк: «Георгий (греч. земледелец) – великомученик. Пострадал в Никомидии 303 года, 23 апреля. Покровитель домашнего скота. Память совершается еще 3 и 26 ноября в дни освящения храмов его имени – 3 ноября в Лидде и 26 ноября в Киеве».
Более подробно говорится о нем (под днем памяти 23 апреля) в «Настольной книге священноцерковнослужителя» отца Сергия Булгакова, сообщающей нам, что «он был сыном богатых и благочестивых родителей-христиан. Одни местом рождения великомученика Георгия считают Каппадокию, другие – финикийский город Бейрут (древний Берит, у подошвы Ливанских гор), третьи – Лидду Палестинскую». Далее здесь же рассказывается об исповедании святым Георгием христианства перед язычником Диоклетианом, любимцем которого был он ранее, и о различных видах мучений, примененных к нему, чтобы сломить его дух и заставить отречься от веры во Христа: «Ожесточенные мучители били святого страдальца воловьими жилами, колесовали, бросали в негашеную известь, принуждали бежать в сапогах с острыми гвоздями внутри и проч. Святой мученик все терпеливо перенес, и мучитель в бессильной ярости приказал его усекнуть».
Присутствует в «Настольной книге» и такая краткая оценка подвига великомученика: «Святому Георгию за мужественно перенесенные страдания и за одержанную им славную победу над мучителями, а также за его чудесную помощь, оказываемую и после своей кончины людям, находящимся в опасности, святою Церковью усвояется наименование Победоносца… Мощи святого Георгия были перенесены из Никомидии в Палестину и положены в г. Рамле, а при императоре Константине Великом были перенесены во вновь устроенный в честь святого великомученика великолепный храм в Лидде (недалеко от Рамлы). Глава святого Георгия находится в Риме, в церкви его имени».
В заключение здесь же приводятся два традиционных важнейших песнопения в честь великомученика – тропарь и кондак, а именно:
«Тропарь, глас 4. Подвигом добрым подвизался еси, страстотерпче Христов, верою, и мучителей обличил еси нечестие, жертва же благоприятна Богу принеслся еси: темже и венец приял еси победы, и молитвами, святе, твоими подавши прегрешений прощение.
Кондак, глас 4. Возделан от Бога показался еси благочестия делатель честнейший, добродетелей рукояти (т.е. все, что можно захватить рукою, пригоршни. – д.Г.М.) собрав себе: сеяв бо в слезах, веселием жнеши, страдальчествовав же кровию, Христа приял еси: и молитвами, святе, твоими всем подаеши прегрешений прощение».
В этом же издании (под днем памяти 3 ноября) упоминается и празднование в честь «обновления храма святого великомученика Георгия, иже в Лидде, идеже положено есть честное тело его»; тут же приведен еще один тропарь святому (ныне, по сути, вытеснивший первый, более длинный), обычно и воспеваемый на всех службах и молебнах:
«Тропарь, глас 4. Яко пленных свободитель и нищих защититель, немощствующих врач, царей поборниче, победоносче великомучениче Георгие, моли Христа Бога спастися душам нашим».
Однако за этими скупыми строками кратких справочников стоит огромный историко-литературный (агиографический, то есть жизнеописательный, и доксологический, или поэтически-прославляющий) свод древневизантийских и древнерусских житий святого Георгия и народных легенд о нем: три основных «редакции» жития, множество апокрифических сказаний, повесть «Чудо Георгия о змие и о девице», цикл болгаро-византийских рассказов о посмертных чудесах великомученика. Особенной популярностью на Руси издавна пользовались и многочисленные «духовные стихи» о святом Георгии, о его мученичестве и битве с драконом или змием (иногда – о победе над «басурманским царем»). Причем последние литературные памятники, безусловно, возникли в связи с реальными событиями длительного противостояния Руси набегам кочевых племен и татаро-монгольскому игу. Показательно при этом, что подобные сказания о святом Георгии явно перекликаются с былинными циклами, посвященными собственно русским богатырям-змееборцам – Добрыне Никитичу, Илье Муромцу и Алеше Поповичу.
Столь богатый агиографический материал, естественно, нашел свое непосредственное отражение и в церковном искусстве, как западном, так и восточном: византийском, южнославянском и древнерусском.
Известная ныне самая ранняя из возникших на русской почве икон святого Георгия относится, скорее всего, ко второй половине или концу XI века; предположительно она связывается с новгородской художественной средой (сейчас икона хранится в Успенском соборе Московского Кремля).
Из круга новгородских же памятников до нас дошли и два других замечательных изображения святого великомученика – уже XII века: изумительная по изяществу рисунка фреска «Чудо Георгия о змие» в росписи церкви во имя святого в Старой Ладоге (ок. 1167) и предельно монументальный его образ, запечатленный на огромной «ростовой» его иконе из Георгиевского (Юрьева) монастыря в окрестностях Новгорода (ныне – в собрании Третьяковской галереи).
С XIII–XIV веков на Руси все более распространенными становятся многочастные – со сценами жития (в основном – мученичества) – иконы Георгия, в центральной части («среднике») которых всегда представлено или полнофигурное изображение святого, или же композиция «Чудо о змие». Наиболее выразительный из памятников последнего рода – икона первой четверти XIV века, происходящая из новгородской провинции (теперь – в собрании Русского музея в Санкт-Петербурге) и отличающаяся простонародно-наивной, но достаточно выразительной художественной трактовкой всех ее образов.
Великолепные «житийные» иконы святого Георгия с полнофигурным изображением его в среднике – в виде прекрасного воина, исполненного рыцарственного достоинства и подчеркнуто духовной возвышенности, – наиболее типичны для московской и в целом среднерусской иконописи. Особенно часто они начинают создаваться с первой половины XVI века – как отражение героического духа эпохи возвышения и укрепления великокняжеской Москвы: Московское царство все глубже проникается идеей особого небесного покровительства ему со стороны прославленного великомученика, постепенно и превратившегося на Руси в символ несокрушимой победоносности самого Православия, а отсюда – и православной государственности как таковой.
Весьма яркими примерами такого восприятия образа святого Георгия на русской почве могут служить, например, две замечательные его житийные иконы первой трети XVI века из подмосковного города Дмитрова (в собрании Музея древнерусской культуры и искусства им. Андрея Рублева в Москве) или фигура святого в росписи (1500–1502) прославленного Дионисия в Ферапонтовом монастыре.
И все же наиболее любимыми на Руси – на протяжении многих веков – оставались символические изображения Георгия как победителя мирового зла, представленные на иконах «Чудо Георгия о змие», где чисто мифологический «змий» или дракон исстари являлись воплощением сатаны, диавола, который всегда «ходит… ища, кого поглотить» (1 Пет. 5: 8).
Согласно преданию, ставшему сюжетной основой икон подобного типа, в озере близ некоего языческого города Гевала, среди Ливанских гор, появился страшный «змий», постоянно требовавший от местных жителей человеческих жертвоприношений. Когда очередной жертвой должна была стать Елисава, дочь здешнего царя, уже пришедшая к озеру, здесь неожиданно появился святой Георгий, вступивший в жестокий бой с драконом и победивший его. В результате Елисава привела присмиревшего «змия» буквально на поводке (им послужил ее пояс – «в сорок пядей») в родной город, где чудовище вскоре и постигла заслуженная казнь, а все горожане, в знак благодарности святому мученику и осознав победоносную силу истинной веры, тут же приняли христианство.
При этом необходимо заметить, что фольклорный характер этого события в значительной мере изначально утрачивал (даже для и так достаточно легковерного сознания средневекового человека) черты какой-либо сказочности – в силу того, что самый подвиг этот совершался святым Георгием уже после его кончины: победа великомученика над змием всегда рассматривалась как акт чудесного посмертного явления святого, как победа посланца неба над темными силами преисподней.
Весьма точное духовно-трезвое толкование «Чуда о змие» дал как-то Г. Честертон, сказавший: «Не думаю, что в этой пустыне святой Георгий сразился с драконом. Но Иисус сразился здесь с диаволом. Святой Георгий – только служитель, а дракон – только символ, но поединок их – правда. Тайна Христа и власти Его над бесами выражена в нем».
Но ведь непрекращающийся на протяжении всей человеческой истории поединок между Христом и сатаной и есть самая суть христианства. Поэтому и неудивительно, что древняя палестинская легенда стала естественнейшей частью христианской метаистории, в том числе и метаистории русской. Потому и такая необычайная популярность этого сюжета в русском средневековом искусстве.
Религиозный миф как выражение внутреннего (в духовном отношении – весьма даже реалистичного) смысла человеческого бытия, столь ярко воплотившийся в иконах «Чуда о змие», быстро и жизненно закономерно оказался адаптирован насквозь символичным сознанием человека Древней Руси: этому не помешали ни географическая удаленность Палестины от русской земли, ни различие их этно-культурных менталитетов. Недаром еще Н.П. Кондаков, известный византинист и историк христианского искусства, в свое время весьма точно выразил простую, но не менее от того глубокую мысль о том, что «так называемая зрелость племени в культурном отношении слагается из переработки вековых культурных заимствований, и народную личность и индивидуальность мы должны искать никак не в примитивных формах, но в этой самой переработке культурных типов». Именно с подобной творческой переработкой религиозно-культурного типа раннехристианского мученика-победоносца мы и встречаемся в художественно-символической традиции древнерусской «георгианы».
Предельным выражением такой трансформации стало своего рода «двоение» самого образа святого великомученика, когда он – оставаясь все тем же палестинцем Георгием – одновременно (исподволь и, вероятно, почти незаметно) превратился, по сути, в былинного русского героя – Егория Храброго. Истоки этой символической переработки образа великомученика, безусловно, следует искать в самых глубинных пластах нашей отечественной истории, связанных еще с начальным периодом христианизации Руси в XI–XII столетиях.
Как известно, уже первые киевские князья-христиане много способствовали утверждению культа святого Георгия Победоносца – и в качестве небесного покровителя княжеской власти, и, шире, в качестве «небесного устроителя» всей «светло украшенной» Русской земли. Так, сын крестителя Руси равноапостольного князя Владимира князь Ярослав Мудрый, в крещении Георгий († 1054), основал в Новгороде в 1030 году, возможно, первый у нас Георгиевский (Юрьев) монастырь, а в период между 1051 и 1053 годами воздвиг в Киеве, рядом с собором Святой Софии, и первый же каменный Георгиевский храм, освященный, согласно сказанию из «Пролога», митрополитом Иларионом 26 ноября. Тогда же в память освящения храма князь «заповеда по всей России творити праздник святаго Георгия» – так называемый Юрьев день, или «зимний Георгий» (в отличие от «весеннего», празднуемого 23 апреля в память мученической кончины святого).
«Зимний Георгий» (иногда его, по старой памяти, соответственно юлианскому календарю, называют «осенним») – чисто русский церковный праздник: установлением его Русь подтверждала как бы дополнительное свое освящение мученической кровью «змееборца», ибо уже тогда она хорошо понимала, что именно кровь мучеников и есть «семя христианства».
То, что такое понимание мученичества изначально главенствовало в почитании святого Георгия на Руси, хорошо иллюстрируют два важнейших песнопения, связанные с зимним празднованием его памяти, – тропарь и кондак, которые также уместно привести здесь:
«Тропарь, глас 4. Днесь блажат тя мира концы, божественных чудес исполнишеся, и земля радуется, напившися крове твоея: христоименитии же людие града Киева, освящением божественнаго храма твоего, радостию возвеселишася, страстотерпче Георгие, сосуде избранный Святаго Духа, угодниче Христов; Егоже моли, с верою и мольбою приходящим во святый твой храм дати очищение грехов, умирити мир, и спасти души наша.
Кондак, глас 2. Божественнаго и венценоснаго великомученика Христова Георгия, на враги победу вземшаго одоления, сошедшеся верою во освященный храм восхвалим, егоже благоволи Бог создати во имя его, Един во святых почиваяй».
Отметим также, что в честь святого Георгия князь Ярослав назвал и заложенный им на западном берегу Чудского (Псковского) озера город Юрьев, ныне г. Тарту в Эстонии (следует иметь в виду, что на Руси имена Георгий, Юрий и Егорий были взаимозаменяемы).
Тогда же изображения святого Георгия впервые появляются на княжеских печатях и монетах.
Традиция непосредственно храмового почитания великомученика особенно развивается в XII столетии: так, каменные Георгиевские храмы появляются в Каневе на Днепре (1144–1145), в Юрьеве-Польском (1152, перестроен в 1230), в Старой Ладоге на Волхове (1165–1166).
Как самого близкого своего небесного покровителя воспринимали святого Георгия многие русские князья: Юрий Долгорукий († 1157); получившие в крещении имя Георгий благоверные князья Глеб Владимирский († 1174) и Мстислав Храбрый, Новгородский († 1180); мученик Георгий Всеволодович Храбрый, князь Владимирский, погибший в 1238 году в битве с татарами на реке Сити; наконец, зверски убитый татарами в том же году Юрий, князь Рязанский.
Имя святого великомученика носил и первый великий князь Московский, сын святого князя Даниила и внук святого князя Александра Невского, Юрий Данилович († 1325).
В качестве одного из самых могучих небесных воинов-заступников почитали святого Георгия и в Пскове. Недаром в древнерусском сказании о псковском святом князе Довмонте автор, повествуя о победе псковичей над «безбожными немцами» на реке Мироповне, замечает: «И возвратились они с радостью великою в город Псков, и были радость и веселие в городе Пскове о заступничестве Святой Троицы и святого воина, великого Христова мученика Георгия».
Несколько позднее, уже при благоверном князе Димитрии Донском, святой Георгий начинает восприниматься как первейший покровитель Москвы и всего великого княжества Московского, как действенный помощник князей в собирании грядущего Русского царства.
В немалой степени этому способствовало и постепенное совмещение с образом святого Георгия становящихся все более легендарными образов самих соименных ему князей, особенно «благоукрасителя» Киевской Руси святого Ярослава-Георгия, а также владимирского святого князя Георгия Храброго, героя битвы на Сити. Слияние их образов и привело в конце концов к тому, что древний палестинский святой исподволь превратился, по существу, чуть ли не в русского витязя Егория Храброго – в идеальный героический персонаж многочисленных «духовных стихов». Именно таким он, по-видимому, чаще всего и воспринимался и репродуцировался народным (особенно «низовым») сознанием: и в образцах фольклорной поэзии, и в «зрительных» образцах художественного творчества – в стенных росписях храмов, на иконах, в деревянной скульптуре (XVI–XVII столетий), на повсеместно распространенных «нательных» образках, литых из металла или резаных из камня, кости и дерева.
Характерно, что некоторые былинно-сказовые черты образа великомученика в свою очередь косвенно влияли и на подспудный процесс мифологизации образов даже конкретных исторических лиц русской истории.
В этом смысле наиболее показательна легенда о граде Китеже, якобы чудесно скрывшемся в 1239 году после нашествия татар – «вплоть до пришествия Христова» – на дне озера Светлояр. Именно князем ставшего невидимым Китежа народная легенда и называет Георгия Всеволодовича Храброго (сказание, вопреки фактам, утверждает, что как раз здесь, а не на Сити, и погиб князь, окропивший своею мученической кровью китежскую землю и уподобившийся тем великому палестинскому страстотерпцу. Не потому ли Господь и сокрыл сей христианский град «от злая» до Своего Второго пришествия?)
Скорее русским, чем малоазийским святым явно выступает святой Георгий в «духовных стихах». Причем, как подметил один из их исследователей, Г.П. Федотов, интересно, что повесть о Егории и царевне, столь распространенная на Западе (и на русской иконе), мало была популярна на Руси в качестве литературного памятника, сравнительно с чисто русским «стихом о Егории Храбром»; более того, «половина этого стиха, – отмечал Федотов, – изображает неслыханные мучения святого, на основе апокрифического, не церковного жития, а другая рисует, скорее, мирное утверждение христианской веры и устроение Русской земли».
В народных стихах Георгий-Егорий, разъезжая по Руси, как бы восстанавливает ее внутреннее духовное равновесие, высшую гармонию бытия, некогда разрушенную человеческим грехопадением и наступившим затем повсеместно языческим идолопоклонством.
Так, великомученик повелевает «толкучим горам» занять свои естественные от творения места, говоря им:
Станьте вы, горы, по-старому;
рекам – восстановить их естественные русла:
Теките вы, реки, где вам Господь повелел;
даже к лесам обращается он с христианской проповедью:
Уж вы ой еси да все темные леса!
Вы не веруйте да бесу-диаволу;
Вы поверуйте да Самому Христу.
Все это нужно святому, чтобы подготовить Русь к окончательному ее воцерковлению:
Я на вас, горы, буду строиться,
Буду строить церкви соборныя и богомолъныя…
И снова в другом варианте стиха:
Я из вас, леса, порублю церкви
Соборныи, богомольныи…
Но откуда у Георгия такая зиждительная мощь? Откуда такая «мудрость устроения»?
И на это безымянные авторы духовных стихов отвечают: он есть – в духовном смысле! – сын Самой Софии Премудрости Божией! Поэтому к Ней он и обращается с такой просьбой:
Соизволь, родимая матушка,
Осударыня, Премудрая София,
Ехать мне ко земле Светлорусской
Утверждать веры христианския.
В ответ же Она – как истинно «богомудрому» чаду Божию (а ведь каждый христианин уже есть в той или иной мере «сын Света») – дает ему
Свое благословение великое
Ехать ко той земле Светлорусской
Утверждать веры христианския…
Святую веру утверждаючи,
Бесерменскую веру побеждаючи.
В немалой степени именно в этом сокрушении язычества древнерусский слушатель духовных стихов и усматривал глубинный смысл столь возвышенного эпитета мученика, как «Победоносец». Но природная (даже как бы «родовая») мудрость святого Георгия оказывается еще более усиленной и вследствие его личного мученического подвига.
И такой взгляд на значение страстотерпчества «ради Христа» вообще был всегда свойствен церковному сознанию – не зря и Георгия в стихах называют порой «Христотерпцем»!
О самой непосредственной связи вольных страданий за Христа с даром особой мудрости в свое время прекрасно сказал в одной из своих проповедей святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский: «Мученик есть сын мудрости (не правда ли, удивительное совпадение по мысли с идеей мета-исторической генеалогии святого Георгия, столь ярко отразившейся в духовных стихах? – Г.М.), и уже не младенчествующий. Мученичество есть род мудрости, и очень не низкий… Жребий мученичества не для всех, но мученическая мудрость не для одних мучеников. Она спасла и прославила их и светит всем на пути истины и спасения. Не пройди мимо сего света без внимания, кто бы ты ни был, ищущий путей мудрости или только в простоте ходящий. Любопытствуй… узнать сей род премудрости… которая… преподает сильные уроки, которая победоносно свидетельствует об истине… которая исходит от высокого начала, поскольку исходит от Христа: “Аз дам вам уста и премудрость”».
Вот эта-та победоносность истины живо и ощущалась в образе святого Георгия Русью, «несумненно» считавшей на протяжении столетий, что святой великомученик «принял»
Ту землю Светлорусскую
Под свой велик покров,
утвердив в ней «веру крещеную» и дав ей навеки такой завет:
Дак вы, гой еси, попы, отцы духовные,
Дак вы христиане православные,
Дак вы ходите во церкву во соборную,
Дак вы молитеся Богу Господу,
Да поклоняйтесь чудному образу –
Да святому Егорию Храброму.
В большей мере собственно «охранительным» характером образа Георгия можно объяснить ряд стихов, где он предстает перед нами как защитник Руси от иноверцев-иноплеменников (в древности, как известно, оба этих понятия в целостных этносах были связаны нерасторжимо) – латынян, басурман, язычников в лице то «царя Демьянища» и «царища Кудреянища», то «Змея Горыныча (или Горюныча)», которые одинаково символизировали собой всех врагов «Светлорусской земли».
Вообще почитание святого Георгия-Егория Русью отличалось удивительной разносторонностью. И если для князей он оставался преимущественно воином-патроном, то для простых крестьян праздники в честь великомученика являлись своеобразными вехами в сельском труде (напомним, что в переводе с греческого его имя означает «земледелец»).
Так, на «весеннего Георгия» в первый раз выгоняли в поле скот; во многих деревнях такой обычай не забывается и поныне: и сейчас нередко хозяева приглашают в этот день священника отслужить молебен с водосвятием, а затем окропить всю домашнюю живность перед ее выгоном на пастбище святою водой.
В старину тогда же многие женщины расстилали по земле изготовленные за зиму холсты, чтобы в них собралась первая «юрьева роса»; потом се выжимали и лечили ею больные части тела (особенно глаза).
Святой Георгий почитался и как охранитель стад от волков (его нередко даже называли «волчьим пастухом»).
После же окончания сельской страды, за неделю до и в течение недели после «зимнего Георгия» (в «Юрьев день»), крестьянам позволялось переходить от одного помещика к другому, пока этот древний обычай не был уничтожен царем Борисом Годуновым, откуда и пошло известное горестное присловье: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!».
Все это многообразие восприятия личности святого великомученика и, в еще большей степени, его символического «горнего» образа позволяет не только утверждать, что в общенациональном нашем сознании он постепенно явно «ославянился» и даже русифицировался (став в один ряд с былинными богатырями Киевской Руси), но и дает возможность предположить нечто гораздо более важное. А именно: что святой Георгий в конце концов превратился на Руси как бы в одну из «ипостасей», или личностных воплощений, самого русского народа. Можно сказать, что мужественный и деятельный образ великомученика стал своеобразным метафизическим «зеркалом», вглядываясь в которое русский человек – князь, воин, крестьянин, охотник – искал тех чистых и ясных черт собственного духовного лика, что неизменно проступали в этом, пусть и затуманенном порой всеми грехами и соблазнами исторического бытия Руси, лике – как «образ и подобие Божии», вложенные в него Самим Творцом.
Естественно, хотя и в гораздо более духовно сниженном варианте, нечто подобное обнаруживается и на уровне гражданского государственного осмысления русским народом своей религиозно-этнической общности как Московского царства.
Уже с XV – начала XVI столетия образ святого Георгия все чаще выступает в качестве общенационального символа – сначала московской, а затем и всероссийской – государственности.
Поначалу воспринимавшийся как своеобразный христианский «оберег» Москвы, он вскоре приобретает и собственно геральдический смысл.
Если, например, установленные в 1464 году на Фроловской (Спасской) башне Московского Кремля конные скульптуры (в кругах) святых великомучеников Георгия и Димитрия Солунского (выполненные из камня зодчим В.Д. Ермолиным) имели, прежде всего, духовно-защитное назначение («обороняя» важнейшие городские ворота), то уже в XVI веке изображение всадника, побеждающего змия, становится официальным гербом московских князей, а потом и самой Москвы.
Впрочем, в XVII веке, с ростом секулярных настроений в русском обществе и под влиянием западных норм геральдики, всадника («ездеца») порой предпочитали интерпретировать не как образ святого Георгия, а как лишь изображение московского князя, сокрушающего своих врагов, представленных в виде аллегорического змия.
Но уже Петр I называет этого «ездеца» определенно «святым Егорием». С XVIII же века конная фигура святого Георгия Победоносца прочно становится не только частью государственного герба России («чудо о змие» помещали в щите на груди двуглавого орла), но и городским гербом Москвы.
Как известно, в годы большевистского лихолетья этот древний духовный и геральдический символ столицы был упразднен, но, слава Богу, ныне он вновь восстановлен, и теперь святой Георгий готов принять первопрестольный град под алую сень своего плаща. Но готовы ли к этому мы? Сможем ли мы постепенно снова наполнить действительно глубоким христианским смыслом столь древний символический знак нашей страны – как знак памяти об особой связи России с ее ангелом-хранителем – святым Георгием Победоносцем?..
Завершая эти краткие заметки (и именно в связи с только что сказанным), хотелось бы коснуться здесь и одной вполне конкретной историко-культурной проблемы: вопроса о восстановлении Москвой ее прежней святыни – упомянутого выше ермолинского скульптурного изображения «Чуда Георгия о змие», а также и последующего включения этого древнего образа в духовную парадигму современного общества.
И нынешний ход нашей церковной жизни, и, в какой-то мере, жизни государственной как будто показывает, что мученическое и одновременно героическое содержание возвышенного образа святого Георгия вновь становится нам все ближе и все дороже: постепенно открываются ранее закрытые церкви в его честь, в Москве на Поклонной горе построен – в память воинов-героев Великой Отечественной войны – новый Георгиевский храм.
В таком контексте, возможно, не останется без ответа и вопрос о дальнейшей судьбе ермолинской скульптуры святого Георгия (парная скульптура – святого Димитрия – не сохранилась). Будем надеяться, что постановка этого вопроса покажется естественной и вполне своевременной не только автору настоящих строк.
Дело в том, что уникальным проектом восстановления скульптуры, бывшей некогда, по сути, главной иконой Москвы и фрагментарно сохранившейся до наших дней (торс и голова святого Георгия – в Третьяковской галерее, остальные многие детали – в музейном собрании Московского Кремля), весьма ревностно занимался известный реставратор О.В. Яхонт, осуществивший в итоге, опираясь на фрагменты и сохранившиеся фотографии начала XX века, полную (причем с адекватной полихромией!) реконструкцию памятника, выполненную им в гипсе. Замечательному результату его исследовательской и практической работы было посвящено несколько научных публикаций.
И ныне, думается, следует уже решать проблему не в чисто научном, а практически-прикладном плане: что же дальше с этим воссозданным памятником XV века – по сути «духовным символом» Москвы – делать? Останется ли эта замечательная во всех смыслах реконструкция уделом последующих кабинетных исследований, или же она приобретет и общественное звучание?
Сохранив в полной неприкосновенности фрагменты оригинала, хранящиеся в музейных собраниях, не следует ли подумать ныне о возвращении нам первоначального смысла и духовной значимости воссозданного изображения Георгия Победоносца, сделав этот образ доступным (в былой его целостности) для всех нас? Иначе говоря, следует задать последний вопрос: где эта скульптура (по воссоздании ее в более прочном материале – в том же, например, камне-известняке) могла бы быть помещена теперь? Ведь той Спасской (Фроловской) башни первого, белокаменного, Московского Кремля уже не существует. Не сохранилось и Георгиевского кремлевского храма, куда фигура святого великомученика была перенесена позднее.
И здесь, возможно, наиболее уместным оказалось бы следующее решение: в качестве герба Москвы, в качестве духовного ее «оберега», в качестве моленного образа и, наконец, в качестве общенационального памятника воинскому подвигу защитников России ее древняя столица могла бы принести этот воссозданный из руин символический знак победы (в первую очередь – над современным язычеством) в дар главному храму России – храму Христа Спасителя как одновременно и всероссийскому дому молитвы, и памятнику всероссийской же многовековой воинской славы.
На площади ли перед храмом или же на особой стелле-часовне напротив собора – хотя бы на «стрелке» между Пречистенкой и Остоженкой (круг со святым Георгием можно было бы вписать в килевидное завершение стены часовни), в притворе ли самого храма Христа Спасителя или даже в особом храмовом приделе этот строгий и мужественный образ Великомученика-Победоносца (отлитый по образцу в бронзе или высеченный в камне) мог бы стать – как священный символ столицы – живым свидетельством духовной и культурно-исторической нашей преемственности по отношению к давней традиции почитания святого Георгия на Руси.
Сотворим же это доброе христианское дело в знак продолжающейся нашей духовной связи с небесным покровителем и защитником Святой Руси: пусть один из самых древних его образов вновь возродится под сенью храма Христа Спасителя – в самом сердце Русской земли.
Статья впервые опубликована в журнале «Мера» (1995. № 2. Георгиевский выпуск). Ныне печатается с авторской правкой и некоторыми дополнениями.
Яхонт О.В. Исследование и консервация скульптуры Георгия-змееборца В.Д. Ермолина // Художественное наследие: Хранение, исследование, реставрация: ВНИИР. 1989. № 12. С. 146–162. Табл. 1–19; Он же. Символ и защитник столицы. Восстановлено древнее изваяние Георгия Победоносца // Православная Москва. 1995. № 5–6 (29–30). Февраль. С. 9.
Этот древний христианский знак-герб Москвы мог бы, кстати, быть поставлен (будучи отлитым, например, в бронзе) на всех основных въездах в столицу, обозначая тем самым ее духовные границы.
